Военлет на секунду потерял сознание. Аэроплан сразу
зарыскал, завибрировал.
Из далекого далека поручика звали:
– Миша! Миша!
Он встряхнулся. Выпрямился. Стиснув зубы, стал управлять
одной рукой.
Прохрипел:
– Замотай трубку!
Летнаб и сам видел, что масло вытекает. Заглохнет мотор –
пиши пропало, до своих не дотянуть.
Едва подумал – и будто накаркал. Чертов «Гном» поперхнулся,
икнул, затих. Лопасти пропеллера закрутились медленнее, еще медленнее. Встали.
Прапорщик заматывал маслопровод платком. Рядом с его головой
в обшивке появились две здоровенные дырки. Немец сажал не то жаканами, не то
разрывными. Но это черт с ним, главное, что двигатель снова ожил.
Сомов раскачивался из стороны в сторону, сознание у него
наплывало и уплывало волнами. Но рука держала рычаг твердо, в голове стучала
одна мысль: только бы перетянуть через линию фронта. Землеходность у «ньюпора»
отличная, сядет хоть на пашню.
Тем временем барон фон Мак успел зарядить «ланкастер» в
третий раз. Расстояние до русского самолета было метров пятьдесят, чудесный
Шомберг вел машину ровно на той же скорости, что летел «ньюпор», – теперь
стрелять было так же удобно, как по неподвижной цели.
Можно расколошматить башку пилоту – его круглый шлем так и
просился на мушку. Но тогда игра в кошки-мышки слишком быстро закончится.
Капитану хотелось растянуть удовольствие. Он прицелился в наблюдателя.
Дах!
Фигурка в кожаной куртке подпрыгнула и обвисла, как
тряпичная кукла.
Бравый Шомберг обернулся, показал большой палец.
Не без опаски Карл-Гебхардт оглянулся на поотставший
«эльфауге» – не вздумал бы соваться. Но «черный дельфин» покачал синему
крыльями, давая понять, что всё видит и не собирается отбирать у товарищей
верную победу.
Вдруг рядом с самолетом Лютце-Ремера в воздухе лопнул дымный
шар, словно от разрыва снаряда. А между тем зенитной пушке противника здесь
взяться было неоткуда! И все же через долю секунды донесся звучный хлопок
ближнего выстрела.
Что за чертовщина?
Лейтенант Шомберг повернул голову, которая в гладком шлеме и
огромных очках напоминала стрекозью. Его глаза недоверчиво расширились.
– Это еще что?!
Прямо под нижней кромкой облаков плыло какое-то чудище со
стеклянной мордой, огромным размахом крыльев и – невероятно! – аж с
четырьмя пропеллерами. Хотя монстр был намного дальше «черного дельфина», по
сравнению с этой слоновьей тушей «эльфауге» казался мелкой зверушкой.
Увидел махину и раненый поручик Сомов. Оглянулся, закричал:
– «Муромец»! Костик, мы спасены! Уррааа!
Летнаб не ответил.
Русский богатырь
Командир воздушного корабля «Илья Муромец» был заядлый
курильщик, но всякое открытое пламя на борту строжайше воспрещалось, поэтому в
углу рта у него торчала незажженная папироса. За полет он иногда сжевывал по
полпачки своего любимого «Дюшеса». Поэтому в воздухе он говорил невнятно,
шепелявя:
– Ефё раз из пуфечки.
В просторной, закрытой от ветра каюте орать не приходилось.
Достаточно было слегка повысить голос, чтоб перекрыть ровный гуд моторов.
Лицо командира с глубоким шрамом на щеке (чудом остался жив
на смотре в 1911-м, когда хрупкий «блерио» скапотировал) было, как всегда,
бесстрастным. На груди посверкивал белой эмалью георгиевский крест.
– Ну ее к бесу, пушку. – Стрелок-артиллерист
неодобрительно шлепнул трехдюймовку «гельвиг» по замку, словно нашкодившее дитя
по заднице. – Грохоту много, а толку мало. Я лучше из пулемета.
Пушка на корабле была установлена недавно, в экспериментальном
порядке. Она была особенная. При выстреле из главного ствола вылетал боевой
снаряд, а из добавочного – пыж, гасивший откат. Надежд хитрая пушка, однако, не
оправдывала: била неточно.
Другое дело – миляга «максим».
Артиллерист тронул закрученный ус, взялся за ручки,
прицелился по отчаянно маневрировавшему «эльфауге».
Второй пилот, совсем еще мальчик, завистливо сглотнул. Ему
тоже хотелось пострелять из пулемета, но на «Муромце» нарушение установленного
порядка не приветствовалось. Каждый из четырех членов экипажа ведал чем-то
одним. Командир вел машину, артиллерист стрелял, механик следил за работой
двигателей и чинил неисправности, а у второго летчика работы почти не было:
только подстраховывать главного пилота на случай ранения да помогать, когда нужно
вдвоем навалиться на тяжелый руль высоты.
Самым пожилым был механик, ему шло к сорока. Пока в его
хозяйстве все нормально крутилось, урчало и журчало, он дремал в кожаном
кресле. Если бой – нервничал: выпускал из-под тужурки суконную ладанку на
шнурке, начинал сопеть и пыхтеть, на некрасивом, жеваном лице появлялось
выражение тревоги. Но при этом всё, что положено, исполнял на «ять». Командир
его очень уважал и единственного во всем экипаже звал по имени-отчеству.
Стрелок нажал на гашетку. Матерно выругался.
– Скосил! Эх, коньяку бы глоточек. Руки прямо не свои!
– Я тебе дам «глотофек». Ты чефное летунфкое давал.
Вторая очередь оторвала от немца клоки ткани и деревянные
щепки. После третьей «черный дельфин» кувыркнулся и, медленно вращаясь, стал
падать вниз.
Оставшийся «эльфауге» со всей мочи удирал вглубь германской
территории, прижимаясь к земле. Догнать его было в принципе возможно, однако
инструкция строго-настрого запрещала воздушному кораблю за линией фронта
спускаться ниже 1200 метров, чтоб не попасть под огонь пехоты и артиллерии. Не
хватало еще, чтоб секретный аппарат попал в руки к немцам.
– Достанефь? – спросил пилот артиллериста.
Тот презрительно фыркнул – обижаете, господин штабс-капитан.
Высадил вслед «синему дельфину» всю кассету, до последнего
патрона. Пули легли как надо, изрешетили ганса вдоль и поперек. Но пилот на
«эльфауге» был дьявольски хорош. На изодранных крыльях, с вытекающим бензином
всё тянул и тянул, не падал.
Поручик-артиллерист с досады плюнул – символически, без
слюны. Свинячить на «Муромце» не дозволялось.
– Радуйся, вша тевтонская!
Но лейтенант Шомберг не радовался. Он плакал – точно так же,
как в эту минуту плакал поручик Сомов, везя домой своего мертвого товарища.
