Стрелок обернулся, уставился на него с удивлением.
– А я гляжу – ты, не ты. Не узнаешь? – хохотал
Зепп. – Долохов я, Мишка! Тринадцатый год, перелет через Ла-Манш! Ну,
вспомнил?
– Обознались, – развел длинными руками
поручик. – Не за того приняли.
Подойдя вплотную и якобы убедившись в ошибке, гауптман
шлепнул себя по щеке.
– Пардон, виноват. Думал, Сережка Буксгевден. Усы такие
же, походка. Мы с ним из Лондона в Париж летали. Я Долохов, Михаил. Просто
Миша.
– Жора Лучко. – Обменялись крепким рукопожатием, с
симпатией глядя друг на друга. Выражение лиц у них было совершенно одинаковым, будто
отражалось в зеркале. – Вы летали через Ла-Манш, в мае тринадцатого?
Буксгевден участвовал, помню по газетам. А вот Долохова что-то…
Зепп, корректируя легенду, махнул рукой:
– Да я, собственно, не взлетел, колесо подломилось.
– М-да, бывает, – посочувствовал стрелок. Его
тощая физиономия приняла скорбное выражение, сделавшись еще длинней. – А
Буксгевден, приятель ваш, разбился в сентябре. Не слыхали?
– Нет, я еще в Америке был. – Теофельс
пригорюнился. – Жалко. Какой был летун! Мало таких…
Помолчали.
– Эх, Сережка, Сережка, – всё переживал
гауптман. – Ты его знал? – Он спохватился. – Ничего, что я на
«ты»? Не люблю церемоний с товарищами.
– Я тоже. На «ты» так на «ты». А это заместо
брудершафта. – Лучко с размаху хлопнул нового приятеля по плечу. –
Нет, с Буксгевденом я знаком не был, но все говорят – отличный был летяга.
– Никаких «заместо». Что мы, гимназистки? Я, брат, с
пустым бензобаком не летаю. – Зепп хитро подмигнул и, сделав замысловатый
жест, показал фокус: в пустой ладони откуда ни возьмись появилась
фляжка. – Коньячок, «Мартель». Чебутыкнем за знакомство. И Сережу помянем.
Он уже и место приглядел – два полешка под уютным кустиком.
– Вон и ресторация.
Поручик с тоской смотрел на флягу, в которой аппетитно
побулькивало.
– Не могу. Слово дал командиру, летунское. До смотра –
ни капли.
– Это правильно. Но мы же не пьяницы. По одной
крышечке, символически. За всех наших, кто летал да отлетался.
Было видно, что поручику ужасно хочется выпить. Но он затряс
головой и попятился.
– Ну тебя к черту, не искушай. После смотра – хоть
ведро. А сейчас не могу. Слово есть слово.
В самом деле, перекрестил Зеппа, словно беса-искусителя, и
чуть не бегом ретировался.
Похвально, вынужден был признать фон Теофельс. Можно
сказать, наглядный пример пользы воздержания – хоть вставляй в спасительную
книжицу Общества трезвости.
Если б поручик нарушил «летунское слово» и отпил хотя бы
капельку из соблазнительной фляги, часа через два у него начался бы
неостановимый понос, рвота, потом лихорадка. В ампулке содержался
концентрированный раствор дизентерийных бактерий.
У этой болезни прелестно короткий инкубационный период и
очевидные симптомы. Выбытие из строя гарантировано. Если человек и умирает (а
при такой лошадиной дозе этим скорее всего и закончилось бы), никаких
подозрений не возникает. Дизентерия да тиф – всегдашние спутники фронтовой
жизни.
Поручику Лучко повезло, гауптману фон Теофельсу – увы. Но
пьеса была еще не окончена. Предстояло третье действие.
Действие третье. «Лирик»
Когда Зепп повернул назад в сторону клуба, его лицо опять
изменилось. Лихо разлетевшиеся брови сошлись мечтательным домиком, глаза томно
сузились и залучились, походка из разболтанной стала вялой, полусонной. Сразу
было видно, что по деревенской улице идет человек с тонко чувствующей душой,
враг всякой пошлости. К примеру, повстречав на пути кучу свежего навоза, этот
романтик страдальчески вздохнул и отвел глаза. Грубая физиологичность мира была
ему отвратительна.
Проходя мимо груды сваленных бревен, где тонкий белолицый
юноша в кожаной тужурке, шевеля губами, читал книгу, Теофельс остановился.
Радостная недоверчивость осветила его печальные черты.
Деликатно ступая неширокими шагами, чтобы не шуметь, он
приблизился к читателю и нараспев полупродекламировал-полупропел:
Как бледен месяц в синеве,
Как золотится тонкий волос…
Как там качается в листве
Забытый, блеклый, мертвый колос…
Второй пилот «Муромца» вздрогнул, поднял глаза.
– Любите Блока? – воскликнул он.
– Больше, чем Пушкина! Стихи Александра Блока – это
голос божества! – пылко ответил незнакомец и, прикрыв рукою брови, завыл
врастяжку:
Вхожу я в темные храмы,
Свершаю бедный обряд.
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцании красных лампад.
Шмит вскочил:
– Вы… вы кто? Садитесь. Ужасно рад познакомиться! А то,
знаете, не с кем толком словом перемолвиться… Нет, все очень хорошие и
замечательные товарищи, я ничего такого… Но, понимаете, иногда хочется…
Уверив молодого человека, что отлично его понимает и сам
испытывает точно такие же чувства, Зепп представился:
– Долохов Миша, в прошлом филолог. Когда-то сам стихи
писал. Только плохие. Настоящая поэзия не на земле, а там. – Он показал на
небесную синеву. – Когда я лечу на аэроплане, чувствую себя настоящим
поэтом.
– Как вы хорошо это сказали! Митя. Дмитрий Шмит. Из
Московского университета.
Знакомство началось так славно, что Теофельс решил не
разводить лишней канители. Сразу достал свою флягу, поболтал ею.
– Ах, дорогой вы мой! Подарок судьбы, что я вас
встретил. Будет с кем душу отвести. Давайте за знакомство. Это «Мартель», из
самого Парижа. – Поставил флягу на бревно, а налитую до краев крышечку
протянул юноше. – «Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо,
аи». Пейте первый. Потом я.
Этот сопротивляться и не подумал.
– С удовольствием… Только давайте сядем.
Они сели по обе стороны от фляги. Шмит, охваченный радостным
волнением, все не мог успокоиться. Поставил крышечку, взмахнул рукой.
– Сейчас. Только, если позволите, я сначала по случаю
знакомства прочту мое самое любимое. Про нас, авиаторов.
Летун отпущен на свободу.
Качнув две лопасти свои,
