«Но все-таки аккуратно, не заостряя внимания на этом москвиче, – решил Привалов, – допросить Людку надо. И популярно объяснить ей, что она, дура, сама себе яму роет. А не опомнится, – можно будет ей и хвост прижать… И чтоб про папашу своего даже и не заикалась, его тут еще не хватало, правдолюбца хренова… Спустили ему самовольство, активность его несанкционированную, вот пусть и говорит спасибо. И Бога своего благодарит. Вместе с прокурором. Нет, пора их всех на пенсию…»
Вот подумал так и усмехнулся. А какое ему-то, впрочем, до всего этого дело? Будто он собирается всю жизнь тут пыль астраханскую глотать? Да ту же Людку в удобную позу ставить? И уговаривать при этом не беситься, а честно отрабатывать бабье свое дело. За все то, что она получает теперь и на что рассчитывает в будущем. И она, и папаша ее вздорный…
Василий Игнатьевич Егоркин, худосочный, узкоплечий мужчина, очевидно, недавно переваливший свой полувек, был шокирован появлением Грязнова.
Вячеслав Иванович, разумеется, сразу заметил, что тот понял причину его посещения. Значит, «дело Калужкина» и самому следователю – правильнее сказать, старшему следователю по особо важным делам, то есть «важняку» – давно уже «плешь проело». Плешь у того была большая, и казался он скорее лысым, поскольку легкий венчик волос, «струившийся» по вискам и лбу, прической назвать совесть не позволяла. Этакий длинный, тощий и лысый мужик с висячим, как у птицы-марабу, носом. Окинул Грязнов коротким взглядом нелепую фигуру и сразу решил, что «порядочность», о которой говорил Привалов, здесь если и гнездилась, то очень глубоко, так что сразу и не разглядишь. Другими словами, он был типичным представителем «чинуш-неудачников», с нетерпением дожидающихся выхода на пенсию. И это будет тем единственным шагом, который и определит в конечном счете итог его хлопотной и усталой жизни. Обычно с такими людьми говорить не о чем, они неинтересны изначально. И еще, подумал Вячеслав Иванович с откровенной жалостью к своему предполагаемому собеседнику, подобными людьми командовать очень просто. Даже странно, что он дослужился до «важняка». А впрочем, чем черт ни шутит?..
Грязнов представился и коротко проинформировал Егоркина о цели своего посещения. И увидел, что и без того серое лицо следователя приобрело нездоровый, землистый цвет. Тема была откровенно неприятной для него. Причину тоже мог понять Грязнов: кому охота ворошить дело, в котором ты допустил грубые, непрофессиональные ошибки, причем вполне сознательно, притягивая, что называется, «за уши» необходимые для вынесения обвинительного приговора факты. И судьба человека, которого ты не оправдал лишь по той причине, что такое действие нанесло бы ущерб репутации куда более ответственного лица, явно теперь останется на твоей совести. Что ж, если совесть еще мучает человека, значит, далеко не все потеряно и выздоровление также может наступить после своевременного применения некоторых радикальных «лечебных» средств.
И Вячеслав Иванович сменил интонацию: где-то заменил свой напор сочувствием и пониманием, подводя следователя к выводу о том, что он был использован в чьей-то чужой игре. Об этом, собственно, он мог и не знать. Или знал, что хуже. Ведь в постоянной борьбе законности и целесообразности истина далеко не всегда способна одержать победу. Целесообразность – та же политика, и она, в свою очередь, диктуется складывающейся ситуацией. А вот ситуация в станице Ивановской сложилась такая, что нужно было срочно «закрыть вопрос», и в данном случае любые средства были хороши. Во избежание, вероятно, серьезнейших неприятностей, – для «высокого начальства» в первую очередь. Ну, и как следствие – для тех, кто нес ответственность за возможные действия, которые могли бы разрушить удобную тому начальству концепцию. А в таких условиях опять-таки есть только две позиции: либо законность, либо целесообразность. И в результате все возвратилось на круги своя, – к тому, с чего начали.
Это, примерно, как в известном спектакле Островского. Когда-то в молодости видел эту постановку во МХАТе Вячеслав, и великих актеров видел, а из всего веселого спектакля «Горячее сердце» ему очень запомнилось, как генерал с мужиками беседовал. Как, мол, вас судить прикажете? По закону или по совести? И велел чиновнику показать им, сколько в России законов. Тот и принес огромную груду книг. Ну, так как, мол, скажете? И мужики попросили судить уж лучше по совести. «Вот то-то, – вроде бы заметил генерал, – унеси законы…». Действительно, сплошная ведь актуальность!
Значит, в борьбе с законностью, то есть, по сути, с профессиональной совестью следователя, у Егоркина, надо понимать, победила целесообразность, подсказанная ему руководством прокуратуры. Иначе как трактовать нежелание Василия Игнатьевича разговаривать о том скверном деле?
Оставалась, правда, еще надежда на то, что произнесенное вслух имя генерала Привалова – в негативном ключе – сможет произвести на Василия Игнатьевича какое-то впечатление, что, в свою очередь, поспособствует установлению более-менее доверительных отношений. Если Егоркин не испугается возможных последствий, другими словами, если он еще способен называть себя мужиком…
– Ваш коллега, вы могли о нем слышать, Александр Борисович Турецкий, в данную минуту занимается выяснением обстоятельств, по которым, очевидно, вашими стараниями, Василий Игнатьевич, были сняты три обвинения с Калужкина. Но оставлено четвертое. Вот, собственно, о нем и речь, если позволите.
– А какое имеет значение, позволю я или нет? Наверняка ведь приехали, заручившись предварительными полномочиями или обязательствами неких верхних инстанций оказывать вам помощь при давлении на следователя. Разве не так? Впервые в жизни, думаете, такие вот «подходы»?
– Исключительно, чтобы успокоить вас, отвечаю: никаких обязательств и никакого давления не будет. Речь только о существе дела. Мы – люди давно уже не наивные и прекрасно понимаем, что если следствием не принимаются во внимание ни акты медицинских и криминалистических экспертиз, ни показания свидетелей, противоречащие выстроенной следствием версии, то тому должна быть очень важная причина. Можно догадаться и какая. И из этого факта «раскрутить» такое количество следственных и процессуальных нарушений, что кое-кому мало не покажется. Но сейчас я рассуждаю об этом чисто гипотетически. Александра Борисовича в настоящий момент интересует не вопрос: чьи конкретные интересы защитили следствие и суд, осудив непричастного к делу человека, а сам факт освобождения Калужкина и снятия с него инспирированного ему «липового» обвинения. Подождите немного, – Грязнов предостерегающе поднял ладонь, – я еще не закончил. Два слова, и вы наконец сможете выразить мне свое глубокое возмущение. И даже официальный протест, если пожелаете. Да я, честно говоря, и не сильно настаиваю, чтобы вы взяли на себя труд дослушать меня. В принципе это не мне, а вам необходимо. Знаете, почему?
– Ну?.. Почему? – выдавил из себя следователь.
– А потому что, доказав невиновность осужденного, и мы это обязательно сделаем, несмотря на категорическое нежелание ваших местных органов милиции, прокуратуры и суда, а также специально подобранного и грамотно обученного защитника, возвращаться к этому делу, мы невольно создадим вокруг вас, Василий Игнатьевич, в первую очередь крайне негативную атмосферу. Более того, начальство от вас немедленно открестится, сделав «крайним». И уже после этого вопрос о вашем профессионализме и вообще о вас будет раз и навсегда снят с повестки дня. А уж пресса постарается, – она обожает подобную «жареную» фактуру, – как можно шире «раскатать» ее в средствах массовой информации. И мы ей поможем. И не только в Астрахани, надеюсь, поскольку у нас есть возможность привлечь… Ну, скажем так, в силу достаточно близких в недавнем прошлом отношений, привлечь внимание Генеральной прокуратуры. Вам же наверняка известно, какое пристальное внимание уделяет наш президент правовым нормам? Он сам – юрист, а дело, между прочим, достаточно вопиющее. Великолепный прецедент для постановки и широкого обсуждения вопроса о крайне низком уровне проведения следственных действий.
