– Я не понимаю…
– Перестань, Серафима! Смотри на меня. – Она взяла
дочку за подбородок. – Ты знаешь, что я тебя люблю больше всего на свете?
– Да, мама.
– Ты знаешь, что я желаю тебе одного добра?
– Да, мама.
– Ты понимаешь, что я умнее и опытнее тебя?
Девочка у Антонии Николаевны была неглупая и не без
характера. Просто еще совсем молодая.
– Ну тогда слушайся. Твой Алеша Романов мил, ты в него
влюблена… Не мотай головой, я всё вижу. Но помни о наших
обстоятельствах. – Тут следовало проявить некоторую жесткость, чтоб
вернуть Симу с небес на землю. – Тебе нравится жить за Невской заставой, в
старом доме с мышами и тараканами? Второй сезон носить то же платье? Ездить на
трамвае? Штопать дыры на чулках? Разве не унизительно, что вся приличная мебель
у нас с тобой собрана в гостиной, а задние комнаты постороннему человеку не покажешь?
Безжалостное перечисление продолжалось до тех пор, пока
туман из Симочкиных глаз окончательно не исчез.
– Ну то-то. – Госпожа Чегодаева погладила дочку по
гладкой щеке. – Что твой Романов? Студент. Притом не юрист, не медик, а
ма-те-матик. – Она поморщилась. – За душой ни гроша, а когда
выучится, будет зарабатывать копейки. Добро б еще из приличной семьи. Сын
учителишки. Фи!
– Мама, что ты говоришь! Это низко! – попробовала
возмутиться Симочка, но Антония Николаевна срезала ее несокрушимым аргументом.
– Низко жить в убожестве и нищете. Уж мы-то с тобой
отлично это знаем. Спасибо твоему папаше, чтоб ему в гробу перевернуться.
– Мама!
– Молчи, дурочка. – Голос матери дрогнул –
сердце-то не камень. Госпожа Чегодаева сказала мягче, проникновенно. –
Замуж за него выходить глупо. Еще глупее получится, если проявишь слабость. Ты
понимаешь, о чем я. Лишь погубишь шансы на хорошую партию в будущем. Завтра мы
с тобой поедем к Анфисе Сергеевне в Павловское. Там будет ее племянник Мишель.
Обрати на него внимание – это вариант существенный.
Симочка заплакала – так оскорбило ее нежную душу циничное
словосочетание.
– Я не хочу «вариант»! Мне нравится Алеша!
Мать обняла дочку за плечи, платочком вытерла с ее ясных
глаз слезы.
– Твой капитал – красота и невинность. Эти два товара
на брачном рынке дороги, только когда продаются вместе. Прости, что говорю
грубо, но это правда. Мне очень больно, что ты страдаешь. Но я хочу уберечь
тебя от еще худших страданий. Ты мне веришь?
Всхлипывая, Сима кивнула.
– Ну тогда не будь жестокой. Не кружи молодому человеку
голову. Пожалей его.
Дочь заплакала еще пуще, но это были рыдания уже иного
регистра. В них звучало не тупое девчоночье упрямство, а взрослая скорбь по
тому, чему сбыться не суждено.
На что Антония Николаевна была крепка сердцем, и то
прослезилась.
Обнялись, немножко поревели. Потом госпожа Чегодаева
сказала:
– Я знаю, ты у меня умничка.
А тем временем
А тем временем ни о чем не подозревавший Романов во второй
раз допел про мирно спящий городок (правда, уже не с тем пылом и темп под конец
немножко ускорил). Хлопали ему, как никогда. Он привык срывать аплодисменты на
всякого рода любительских концертах, но сегодня действительно был в ударе и сам
это чувствовал. Однако после исчезновения Симочки петь расхотелось, и даже
овация вызвала одну лишь досаду.
Упорное невозвращение девушки могло означать только одно.
Растаяв от страстного призыва, она ушла в сад и ждет там своего трубадура.
Сейчас, наконец, всё решится!
Продолжать выступление Алеша отказался, показав на горло –
мол, связкам требуется отдых.
Поклонился, хотел уйти – не тут-то было.
Сначала привязался какой-то господин в пушистой бороде, стал
совать карточку. Назвался антрепренером музыкального театра и предложил
попробоваться на Эскамильо – для второго состава.
Сказал:
– Всё знаю, вы студент университета. Но, батенька вы
мой, этакий талантище в землю зарывать! Вам на сцену нужно. Собинов вон тоже
юридический факультет окончил. А теперь какие тысячи зашибает!
– Так то Собинов, – пробормотал Алеша, слегка
пятясь к двери.
Не успел отбиться от приставучего антрепренера – налетел
дядюшка Жорж.
Хвать за локоть, и на ухо:
– Лешка, выручай, я опять… Тысячи на полторы подсел.
Георгий Степанович был присяжным поверенным по бракоразводным
делам и мог бы жить не хуже, чем Лозинский, хозяин сей замечательной дачи. Если
б не пагубное пристрастие к игре. Раз в год, по осени, дядя Жорж отправлялся в
Висбаден, якобы на воды, на самом же деле не вылезал из казино и всякий раз
возвращался совершенным банкротом. Остальную часть года расплачивался по
векселям и копил гонорары на новый вояж. Что, впрочем, не мешало ему и в Питере
играть по маленькой – он это называл «шпацирничать», от spazieren.
[2]
– В преферанс? На целых полторы тысячи? – изумился
Романов. – Вы, дядя, уникум.
– Чего ж ты хочешь? Дважды сгорел на мизере. А сейчас
Ланге назначил, при тройной бомбе. Не выловим – игре конец. Я сказал,
племянничек за меня посидит, а у меня срочный телефон. Спасай, Лешик. Они тебя
не знают.
Как это было некстати!
Но не бросать же человека в беде. В конце концов Алеша у
дяди уже третий год нахлебничал, с тех пор, как поступил в университет. Долг
платежом красен.
Подошли к зеленому столу, за которым сидели трое партнеров
Георгия Степановича.
– Вот он, мой суррогат. Алексей Парисович, тоже
Романов, дорогой племянник. Вы его, господа, не обижайте, он еще птенец.
Всех познакомил и с деловитым видом убежал.
Партнеры, люди всё солидные, заядлые преферансисты,
осмотрели Алешу и остались довольны. Застенчивый румянец, чистый лоб, наивный
взгляд.
– Правила-то, Алексей Борисович, знаете? –
поинтересовался господин Ланге. Судя по тому, что при виде зеленого юнца он
заметно повеселел, мизер был не стопроцентный, с дыркой.
– Более или менее. Я не «Борисович», а «Парисович». Дед
преподавал в гимназии греческий и латынь, вот и придумал имечко, – с
привычной улыбкой поправил студент, раскрывая дядины карты. – Меня можно
без отчества. Просто «Алексей».
Хм, а расклад-то интересный…
Господин напротив (чего-то там на «штейн», врач) спасовал.
– Вист, – сказал Алеша. Посмотрел карты партнера.
Слегка наморщил лоб. – Э-э, да вы, господин Ланге, любите риск. А если вот
так?
Зашел с восьмерки треф.
