– Место, где спрятана папка, – с готовностью
ответил тот. – Видите ли, она большая, желтая такая. Я ведь как? Несколько
листов перепишу, трубочкой скатаю и за пазуху. Но с территории не вынес,
честное-благородное слово. Только из секретной части. Он на меня давил,
запугивал, а я всё тянул. Я же русский офицер…
– Как собирались вынести папку с территории корпусного
штаба? – перебил мерзавца Козловский. – Не юлить!
– Слушаюсь. План был такой. Перетащить по частям в
тайник, а потом…
Немец, до сей секунды стоявший смирно и беспрекословно
выполнявший все распоряжения филеров («Боком!» «Руку вверх!» «Ноги шире!»),
взревел от ярости. Рванулся с места, подлетел к Рябцеву и с воплем «Трррус!»
влепил поручику звонкую пощечину. Увернулся от растопыренных рук Лучникова,
штабсротмистра оттолкнул плечом и с разбега перемахнул через ограду – прямо в
кусты.
Двое филеров кинулись за ним, Козловский дунул в свисток,
Лучников закричал ребятам из оцепления: «Не стрелять! Живьем!», а поручик
схватился за лицо и завыл.
– Что вы, как девка?! – рявкнул на него
князь. – Подумаешь, рана!
На щеке у Рябцева сочилась тонкая царапина. Это резидент его
перстнем ободрал, понял Козловский.
Но предатель вдруг схватился за горло, всхрипел и забился в
руках у агентов. Сердечный припадок, что ли?
– Яд! – охнул Лучников. – Мгновенного
действия! «Ку-ра-ра» называется. Я раз такое уже видал. В пятом году, когда
японского диверсанта брали. У него в кольце иголка была. Чиркнул себя по горлу…
А отравленный больше не дергался, повис кулем, только нога
еще судорожно скрежетала каблуком по цементу.
У штабс-ротмистра на лбу выступил холодный пот.
– Мерзость какая! Того-то не упустят?
– Не должны, всё обложено. Ну-ка, от греха…
И Лучников побежал по перрону – не в том направлении, куда
скрылся резидент, а наискосок, каким-то собственным азимутом.
Козловский – не стоять же на месте – похромал вдогонку.
Сердце так и заходилось от тревоги. Очень уж прыткий попался
немец.
Бородатый шпион оказался еще прытче, чем представлялось
штабс-ротмистру.
Моментально продравшись через кусты (у преследователей это
получилось куда медленней), резидент широкими скачками понесся прямо на второе
кольцо оцепления – под фонарем, перегораживая переулок, маячили два агента.
Не тратя времени на предупредительные окрики, они бросились
беглецу наперерез. Один прыгнул в ноги, второй хотел завернуть руку.
Только не на того напали. От ножного захвата немец
увернулся, да еще поспел врезать филеру носком ботинка по виску. Со вторым
схватился и вышел из короткой, яростной схватки победителем. Так впечатал
противнику лбом в нос, что служивый рухнул без памяти.
На повороте резидента сшиб подножкой агент из третьего
кольца. Оба покатились по земле, и снова бородатый поднялся, а филер остался
лежать.
Беглец обернулся. На него, отставая шагов на тридцать,
неслись Лучников и еще несколько человек. Сзади, припадая на правую ногу и
захлебываясь матюгами, поспевал штабс-ротмистр.
Одно движение, и резидент исчез за углом.
– Вы двое по забору! – быстро распорядился
Лучников. – Вы трое налево! Михалыч, Степа, за мной! Врёт, паскуда, не
уйдет!
И точно, не ушел. Недолго довелось побегать шустрому немцу.
Путая след, он махнул через штакетник в какой-то сад, перескочил через ограду с
противоположной стороны – и угодил прямо на Лучникова со товарищи. Пантелей
Иванович всё рассчитал точно, ибо старый коняка борозды не испортит.
Бородач и тут без борьбы не дался. Врезал Михалычу по
сопатке, Степу лягнул в неподобное место, но завалили-таки голубя.
Забарахтались в траве – упрямый перец-колбаса всё не сдавался.
Поскольку все четверо были люди серьезные, управлялись без
криков, без ругани. Из-под забора, где шла баталия, доносилось лишь кряхтение
да хриплые выдохи.
Четвертью часа ранее на близлежащей даче
Насчет кота-мурлыки Лучников выразился, конечно, грубо, но в
сущности был недалек от истины.
Слушателей было человек двадцать, но пел сегодня Алеша
исключительно для Симочки Чегодаевой. Ей посвящались и «Ария Роберта», и
«Серенада Смита» (последняя дважды, на бис).
Обожаемая особа почти не поднимала на певца взгляда, но
отлично всё чувствовала. Грудь самой милой на свете девушки вздымалась, глаза
были затуманены. И это было для Алеши наградой во стократ более драгоценной,
чем любые аплодисменты.
Какое все-таки счастье, какой чудесный дар судьбы – голос!
Берешь написанную кем-то музыку, не тобою сочиненные слова, наполняешь эти
звуки своей силой, своим чувством, и мир вокруг озаряется твоим сиянием, будто
ты не смертный человек, а животворное солнце.
С особой страстью, глядя прямо на любимую, Алеша пропел:
Озари стон ночи улыбкой
И стан твой гибкой
Обниму любя!
Она вся так и затрепетала. О, если б это был не журфикс на
даче адвоката Лозинского, а девственные джунгли или африканская саванна, где не
существует светских условностей и всё покорно закону природы, Симочка сама
кинулась бы к нему в объятья! В это мгновение – несомненно!
Того же мнения была и Антония Николаевна, Симочкина мама.
Она стояла в кругу знакомых дам и наблюдала за дочерью с всё возрастающей
тревогой.
– Как молодой Романов поет – чудо! – сказала мадам
Лозинская. – Ужасно мил. А руки, руки! Порхают по клавишам, словно две
белые голубки!
Да, чрезвычайно опасен, думала Антония Николаевна. Черный
смокинг в сочетании с накрахмаленной рубашкой и белым галстуком всем мужчинам к
лицу, а уж этот – просто принц. Опять же баритон. Промедление смерти подобно.
Бедная Сима.
Во взгляде, брошенном на дочь, читались сочувствие, но в то
же время и твердость.
Извинившись, госпожа Чегодаева подошла к Симе и вывела ее из
гостиной на террасу.
– Нам нужно поговорить.
Та, дурочка, смотрела на мать влажными коровьими глазами.
Что у нее на уме, догадаться было нетрудно.
– Он тебе не пара, – отрезала Антония Николаевна.
– О чем ты, мама?
– Ты знаешь, о чем. Довольно того, что я загубила свою
жизнь, выйдя за красавца, который чувствительно пел под гитару. Не повторяй
моих ошибок!
