— Да неужели Ирина передала записи Соколову?
— К счастью, нет. Случись такое, Хорхе оказался бы безоружен — и здесь, и в Дублине. Нет, я о другом…
Краткая пауза. Золотистые глаза — они чуть светлее, чем проникающие через листву лучи, — приковывают его к месту.
— И тут выходишь ты… — произносит Меча.
Произносит с чуть заметной и странноватой улыбкой. Значение ее непостижимо. Макс поднимает руку, словно призывая к тишине, когда хотят вслушаться в неясный звук или музыкальную ноту.
— Боюсь, что…
Он осекается на непроизнесенном слове и обрывает фразу не в силах продолжить. Но Меча подходит вплотную, нетерпеливо открывает сумочку и роется там.
— Я хочу, чтобы ты раздобыл для Хорхе записи Соколова.
Макс смотрит на нее разинув рот — в буквальном смысле.
— Не понимаю…
— Я объясню, раз не понимаешь. — Она достает наконец из сумки пачку «Муратти», вытаскивает сигарету. — Надо украсть у Соколова книгу его дебютов и ловушек.
Она произносит это с чрезвычайным спокойствием. Макс машинально сует руку в карман, но в ошеломлении так и не вынимает оттуда зажигалку.
— И как же я, интересно знать, это сделаю?
— Влезешь к нему в номер и заберешь.
— Вот так вот просто?
— Без затей.
Жужжание пчел громче и ближе. Макс, не обращая на него внимания, неотрывно смотрит на Мечу. Испытывая неожиданное желание присесть.
— Почему я?
— Потому что проделывал такие вещи раньше.
— Никогда я не крал у русских шахматные записи.
— Зато крал многое другое. — Нашарив в кармане коробок спичек, она прикуривает сама. — Кое-что и у меня тоже. — И, выпустив дым, добавляет: — Ты был жиголо и вор.
— Так ведь «был».
— Но как это делается, наверно, не забыл. Вспомни виллу в Ницце.
— Что за чушь… С тех пор прошло почти тридцать лет.
Женщина молчит. Курит и смотрит на него очень спокойно — с таким видом, будто все уже сказала и теперь от нее ничего уже не зависит. Да она просто развлекается, не без внезапного испуга думает Макс. Ее забавляют и ситуация, и моя растерянность. Но, оказывается, все это не шутка.
— И ты хочешь, чтобы я пробрался в резиденцию советской команды, нашел записи Соколова и отдал их тебе? Как я это сделаю? Скажи мне, бога ради, как ты это себе представляешь?
— У тебя есть и опыт, и полезные знакомства. Пусти их в ход.
— Да ты взгляни на меня! — Словно для того, чтобы ей было видней, он наклоняется так, что лица их соприкасаются. — Я не тот, кто остался у тебя в памяти. Не тот, кто был в Буэнос-Айресе. И не тот, кто в Ницце. Теперь мне…
— Есть что терять? — Она смотрит на него будто из невозможной дали, холодно и презрительно. — Ты это хотел сказать?
— Уже довольно давно я избегаю дел, связанных с риском определенного рода. И живу здесь спокойно, не ожидая неприятностей от полиции. Я отошел от дел. Устранился. Совсем.
Он резко поднимается, делает несколько шагов по беседке, враждебно поглядывая на охристые стены резиденции, — внезапно они кажутся ему зловещими.
— Да и потом, мне уже не по возрасту подобные эскапады, — с непритворным унынием добавляет он. — И силы уже не те, и духа не хватает.
Он оборачивается к Мече. Она все так же невозмутимо сидит и курит, и смотрит на него.
— Почему я должен это сделать?! — настойчиво спрашивает он. — Ответь, почему? Чего ради я должен так рисковать — в мои-то годы?
Меча размыкает плотно сомкнутые губы, собираясь что-то сказать, но не издает ни звука. И еще несколько секунд сидит неподвижно, с дымящейся меж пальцев сигаретой, изучающе глядя на Макса. И наконец, резким движением раздавив окурок о мраморный стол, с таким бесконечным презрением и гневом, словно вдруг прорвалась давно сдерживаемая ярость, говорит:
— Дурак! Потому что он — твой сын.
Чтобы увидеть ее, он отправился в Антиб, оправдывая свой порыв тем, что надо принять меры предосторожности. Опасно, сказал он себе, опасно оставлять ее без присмотра на столько дней. Обмолвится у Сусанны Ферриоль, разоткровенничается с ней — и поставит его под удар. Выяснить адрес труда не составило. Один телефонный звонок Асе Шварценберг — и вот, спустя двое суток после встречи с Мечей Инсунсой, он вылез из такси у ворот обсаженной лаврами, акациями и мимозами виллы в окрестностях Ла-Гаруп. По мощеной дорожке пересек сад, где стоял двухместный «Ситроен», и под кронами кипарисов, особенно четко выделявшихся на безмятежно-сияющем небе, подошел к дому на небольшом, но крутом возвышении — к бунгало с просторной террасой и застекленной верандой с огромными полукруглыми окнами, выходившими в сад и на залив.
Меча Инсунса не удивилась, увидев Макса. И — после того как горничная, открыв ему дверь, молча удалилась — приняла его с обескураживающей непринужденностью. На ней была стянутая в талии японская шелковая пижама, делавшая фигуру еще стройней и слегка обрисовывавшая бедра. Приход гостя застал хозяйку за поливанием цветов во внутреннем дворе, и потому ее босые ноги оставляли влажные следы на черно-белых плитах. Она повела Макса в гостиную в стиле «кемпинг», произведшем в последние годы на Ривьере настоящий фурор, — складные кресла, убирающиеся в стены столы, встроенные шкафы, стекло и хромированный металл и на голых белых стенах — две-три картины, — удивительно подходящем к этому красивому дому, обставленному скупо, просто и с той безыскусностью, которая приобретается только за очень большие деньги. Меча наполнила его бокал; они курили, говорили о пустяках, будто заранее условившись вести себя так вежливо и любезно, как если бы недавние встреча и прощание после ужина у Сюзи Ферриоль прошли самым обычным образом: обсуждали аренду виллы на то время, что продлится смута в Испании, и где лучше всего провести зиму, и мистраль, благодаря которому небо оставалось синим и ясным. Потом, когда общие темы иссякли и легкая, ни к чему не обязывающая беседа сделалась затруднительной, Макс предложил пообедать где-нибудь по соседству, в Жуан-ле-Пен или в «Эден Рок». Меча ответила на это предложение довольно продолжительным молчанием, потом тихо и задумчиво повторила последнее слово и наконец сказала, чтобы Макс сам налил себе чего-нибудь, пока она будет переодеваться. Есть мне не хочется, добавила она. Но отчего бы не прогуляться.
И вот теперь они прогуливались между соснами, росшими на песке, между скалистыми валунами на залитом полдневным солнцем берегу, обрывавшемся в бирюзовый залив и тянувшемся до древних стен Антиба. Меча сменила пижаму наподобие матросского костюма — черные брюки и полосатая сине-белая блуза, — надела темные очки, закрывшие лишь чуть подведенные веки, и ее сандалии ступали по гравию дорожки рядом с грубыми коричневыми башмаками Макса, который снял шляпу, скинул пиджак, перекинул его через руку и на два оборота завернул рукава накрахмаленной сорочки, обнажив загорелые запястья.
