Казалось, что Крылов, по своему обыкновению, задремал, но его правый глаз, слегка дергавшийся после прошлогоднего удара, нет-нет да приоткрывался, зорко оглядывая гостей.
Старый баснописец приметил и девяностолетнюю сплетницу Архарову, нарумяненную, в ярком турецком тюрбане, с курносой морщинистой мордочкой и с точно такой же курносой и морщинистой собачонкой на руках; приметил старого князя Нелединского-Мелецкого, секретаря вдовствующей императрицы Марии Федоровны; приметил и молодых болтунов-реформаторов, толпившихся вокруг блестящего гвардейского офицера Сергея Трубецкого. Молодые перешептывались с самым таинственным видом, так что за версту видна была несомненная крамола.
Впрочем, в салоне Марии Антоновны Нарышкиной, урожденной польской княжны Святополк-Четвертинской, давней фаворитки государя, заведены были самые вольные порядки. Здесь можно было совершенно невозбранно говорить о несовершенстве русских порядков, о вреде взяток, о желательности конституции, да что там – здесь можно было почти открыто ругать самого Аракчеева, которого хозяйка салона люто ненавидела.
Государю Александру Павловичу чрезвычайно не везло с детьми.
Обе его дочери от государыни Елизаветы Алексеевны умерли еще в младенчестве, так же, как и первая дочь от Марии Антоновны. Вторая дочь от фаворитки, Софья, выжила, но часто хворала, особенно слаба была грудью. В этом своем последнем и единственном ребенке государь души не чаял.
Впрочем, Мария Антоновна обладала нравом чересчур живым и легким, за ней вечно увивались молодые флигель-адъютанты, и злые языки поговаривали, что насчет своего отцовства Александр Первый Благословенный обманывается.
К вольнодумной молодежи подошел хозяин, Дмитрий Львович Нарышкин. Одет он был по моде давно прошедших времен – в пудреном парике, в башмаках с высокими красными каблуками – и походил на знатного екатерининского вельможу. О нем говорили, что исполняет он две наиважнейшие должности: обер-гофмейстера и «великого магистра ордена рогоносцев».
– Слышали ли вы, государи мои, какая удивительная новость в Казанском университете произошла? – проговорил Дмитрий Львович своим низким, рокочущим, барственным голосом. – По повелению Святейшего Синода все трупы и скелеты из тамошнего анатомического кабинета, отслужив по ним панихиду, по полному православному чину похоронили на кладбище!
Молодой князь Валерьян Михайлович Голицын, племянник обер-прокурора Синода, хотел было что-то ответить, но тут в зале появилась хозяйка, Мария Антоновна, и все поневоле замолчали.
Умела Мария Антоновна так появиться, чтобы сразу утихали все разговоры и сосредотачивались на ней все взгляды.
Лет-то уж ей более сорока, но хороша она и пленительна, как в юности, и величественна, как настоящая античная богиня. И одета, как греческая богиня или как античное изваяние: простое белое платье с прямыми скульптурными складками, почти без украшений. Только на голове венок из простых полевых цветов, да на плече – старинная камея, подаренная императрицей Жозефиной.
Глубокие темные глаза, воспетые стариком Державиным, волосы, вьющиеся свободными волнами, томно опущенные ресницы – Мария Антоновна походила сейчас на свой знаменитый портрет кисти Боровиковского.
Рядом с ней шел молодой граф Андрей Шувалов, красивый и вкрадчивый юноша, многообещающий дипломат, жених ее дочери Софьи. Марья Антоновна переглядывалась с графом с каким-то особенным значением.
Разговоры в зале на мгновение затихли, и в этот как нельзя более подходящий момент объявили о начале концерта, назначенного на сегодняшний вечер.
Заезжий музыкант, итальянский граф Карло Висконти, вышел на середину комнаты, поднял скрипку и заиграл, откинув назад темные длинные волосы.
Старинный инструмент звучал отменно, и итальянский музыкант превзошел самого себя. Он играл Моцарта и Баха с таким искусством, что чувствительный хозяин дома прослезился, весьма изящно промокнув глаза кружевным платком.
– Вот завел волынку, – проговорил Иван Андреевич Крылов, приметив поблизости старого князя Нелединского. – Не знаю уж, как до ужина дотерпеть! Ты, князенька, не слышал, что подавать-то будут? Хорошо бы жареного гуся с груздями!
– Нехорошо, Иван Андреевич, гуся, – отозвался князь. – Великий пост все же…
– У меня, грешного, желудок к посту негоден! – чуть ли не в полный голос ответил баснописец.
Старуха Архарова неодобрительно покосилась на него и воскликнула, округлив рот:
– Ангельская, ангельская музыка! Только в раю такое можно услышать!
– Тебе, матушка, недолго ждать осталось – скоро наслушаешься… – проворчал Иван Андреевич.
Марья Антоновна сидела в первом ряду, за спинкой ее стула стоял Шувалов, что-то ей нашептывая.
Вдруг в дверном проеме показалась гувернантка Сонечки, мадемуазель д’Аттиньи. Как всегда одетая во все черное, с черными глазами, в которых играло странное сумрачное пламя, старая гувернантка казалась чем-то взволнованной. Она едва дождалась, когда итальянец закончит очередную пьесу, и сделала Марии Антоновне знак рукою.
Мария Антоновна слегка нахмурилась, показывая свое недовольство, но гувернантка продолжала делать ей знаки, как будто хотела сообщить нечто чрезвычайно важное. Затем она отступила в проем.
Нарышкина снисходительно улыбнулась – она привыкла к некоторым странностям старухи.
– Извините меня, Андрэ, – шепнула она жениху дочери, встала и, стараясь не привлекать к себе внимания, направилась в малый салон, где ее поджидала мадемуазель.
– Ну, что случилось, моя дорогая? – осведомилась Нарышкина с некоторым раздражением. – Сейчас, знаете ли, не самый подходящий момент…
– Простите меня, сударыня, – голос гувернантки дрожал от волнения. – Я должна сообщить вам чрезвычайно важную вещь!
Человек с круглыми совиными глазами и крючковатым носом подошел к дверям большого добротного сарая. Собственно, это был даже не сарай, а ангар – высокий, с надежной железной дверью, запиравшейся на хитрый, очень надежный замок. Еще бы, ведь хозяин ангара хранил в нем самое для себя дорогое.
Он оглянулся по сторонам, словно собирался сделать что-то плохое, противозаконное. На самом деле он просто опасался за своих любимцев. Железная дверь открылась бесшумно, он оказался в крошечном помещении, где снял уличную обувь и распаковал принесенную с собой брезентовую сумку.
Из-за двери послышался шум крыльев и уханье.
– Сейчас, мои дорогие! – с неподдельной нежностью заговорил хозяин. – Иду, мои хорошие…
Он вступил в свое святая святых, держа под мышкой что-то увесистое в форме куба, завернутое в старую наволочку.
В просторных клетках жили совы. Шесть крупных птиц с круглыми головами и крепкими крючковатыми клювами сидели на сухих ветках и смотрели на своего хозяина круглыми глазами.
