– Слушай, Рыжий… – начал художник, задумчиво помешивая ложечкой очень сладкий кофе. – Слушай, Рыжий, я чего-то не врубаюсь… Она говорит, что узнала про картину и потому не пришла ночевать, так? А этот придурок Эрик вчера улетел в четыре, когда она еще ничего не знала. Так? – Колька со стуком поставил на стол кружку. Рыжий шумно вздохнул, сочувствуя. – Ничего не понимаю! Вот так, Рыжий, они нас и дурят. – Колька помотал пальцем перед мордой пса. – Чего ж она тогда последние две ночи не ночевала дома? Если ничего не знала? Переживала, говорит. И не пришла ночевать. Где же она была?
Башкирцев задумался.
– Может, все-таки знала? – осенило его. – Нет, не получается. Откуда? Но если все-таки знала… зачем тогда бросаться обвинениями и собирать чемодан? Зачем становиться в позу? Фигня какая-то! Ничего не понимаю! Я как идиот бегаю по кладбищу, звоню в аэропорт, сдаю придурка Эрика вместе с Ромой… И где, интересно, теперь эта чертова картина? Слушай, а может, они не врубились? – Коля посмотрел на Рыжего. Тот вздохнул, сочувствуя. – Ну, звонит какой-то псих… мало ли… Может, они только на бомбы реагируют? – Колька отпил из кружки. – Нет, брат Рыжий, все-то они сразу просекли. И взяли этого американского гражданина за… жабры. И меня тоже возьмут… не сегодня завтра. – Голос его дрогнул от жалости к себе. – Она тебя сразу же вытурит. Она терпеть не может собак.
Он нагнулся и погладил пса по голове. Рыжий заплакал. Из глаз его покатились мелкие слезы, оставляя блестящие дорожки на мохнатой морде. Он понимал, что его недолгое счастье, видимо, кончается.
– Не плачь, Рыжий, – стал утешать его Колька, – я тебя не брошу. Что-нибудь придумаем…
Глава 32
Здравствуй, Майкл!
– Хватит заниматься глупостями, – сказала я себе. – Любовь-морковь… Предатель Шлычкин… – Я почувствовала жжение в глазах… Я вдруг снова вспомнила тот осенний вечер, когда мы бродили по парку… Вот привязалось! И дождь. Шлычкин обнял меня… Мы целовались… Вкус поцелуев, вкус дождя…
Хватит! К черту! Работай, Александра, черт тебя подери! Работай!
«Прекрасный день ранней весны в Пиренеях…
Март. Звенящие ручьи талой воды бегут вдоль дороги. На влажной глинистой земле разбросаны, как взрывы, яркие пятна цветущих примул – желтых, красных, малиновых. Даже лишайник на камнях зазеленел от горячих лучей солнца. Вверх по горной дороге карабкается машина. В машине двое.
– Ты твердо решил? – спрашивает немолодой грузный человек за рулем.
– Да, – отвечает Майкл коротко, не отрывая взгляда от горных вершин с вечными снеговыми шапками. – Мне нужно побыть одному.
Он бледен. Под глазами глубокие синяки, запавшие щеки покрывает трехдневная щетина. Рука в гипсе. Поверх повязки небрежно накинута светлая куртка-сафари. Он подставляет лицо теплому солнцу и вдыхает сладкий, изумительно прозрачный горный воздух. Когда машину заносит, Майкл морщится от боли…
– Ты не представляешь себе этой дыры, – продолжает толстый человек. – Я жалею, что вообще заикнулся о деревне. Там всего два телефона – у старосты и священника, а до ближайшего врача пятьдесят километров по отвратительным дорогам. Надеюсь, ты не забыл свой мобильник?
– Забыл, – ответил Майкл.
– Я бы на твоем месте отправился в Канны, или на Гавайи, или еще куда-нибудь ко всем чертям. Весь мир у твоих ног, а ты со своими дурацкими фантазиями! Ну ничего, через пару дней запросишься обратно. Романтика хороша только в книжках. Ты не сможешь без горячей воды, без завтраков в своем эксклюзивном клубе, без прекрасной леди Агаты…
Майкл пожимает плечами и не отвечает.
– А здесь женщин нет. В тридцать лет они уже глубокие старухи. Тяжелая физическая работа, борьба за выживание, частые роды. Ты даже не представляешь себе, как они живут!
Майкл слушает вполуха. Он задремал, опьяненный свежим воздухом. Он чувствует, как начинает гореть лицо – горный воздух до того чист и прозрачен, что солнечные лучи пронизывают его, не теряя ни капли энергии. Голос его спутника сливается с рокотом мотора и шелестом прошлогодней сухой травы, через которые пробиваются зеленые пики молодой травы.
– …ни Интернета, ни телевизора, – бубнит толстый человек. – Электричества и того… Старый генератор, постоянно выходящий из строя. Две газеты – одна в канцелярии старосты, другая в церкви… Нравы самые пуританские. Время здесь остановилось пару веков назад… Книги, которые ты взял с собой, придется читать днем или вечером при свечах. Эта романтика тебе быстро надоест, поверь мне. Хочешь пари?»
…Я перестаю строчить, отпиваю остывший кофе. Бедный Майкл! После ранения у него депрессия, и он бежит от людей. Я его прекрасно понимаю…
Я вздыхаю. Муся, сидящая рядом с компьютером и греющаяся у его теплого бока, привстает и тянется ко мне приласкаться. Сочувствует. От ее участия у меня начинает щипать в носу. Уже третий день мне никто не звонит. Даже Савелий! Даже этот, из полиции, философ! Неприятный тип и грубиян. Я, как сознательный обыватель, пытаюсь помочь и получаю по рукам. Никого мои открытия не волнуют. Великие детективы все знают сами. Пока я интересовала его как свидетель, он сохранял видимость участия, даже кран починил в ванной, а теперь, когда я ему больше не нужна, полностью выявил свое нутро. Получается, никому на свете я не нужна!
Книжные строчки расплываются до полной неразборчивости. Муся слабо мяукает и, выгнув спину, переступает лапами на столе.
Майклу тоже плохо… Интересно, кто такая леди Агата? Богатая, беззаботная, красивая светская женщина. В мехах и бриллиантах. С холодным сердцем и высокомерной улыбкой…
«…Таверна полна людского гомона.
Табачный дым облаком висит под почерневшими от времени деревянными балками потолка. На грубо сколоченных столах – стеклянные банки с горящими внутри свечками. Пахнет пролитым вином, жаренным на углях мясом и дымом. Присутствуют одни мужчины. Бедно одетые, с обветренными лицами и грубыми руками, они пьют красное вино местных виноградников, курят вонючие трубки и жуют баранину.
В темном углу сидит незнакомый человек, англичанин. Он приходит в таверну каждый вечер, заказывает кислое вино, нехитрый ужин и долго сидит, думая о своем. В центре зала наигрывает на гитаре Пепе, беззубый старик с красной косынкой на шее.
…А потом выходит Мария. Мужчины оживляются. «Мария! – кричат они. – Давай, Мария!»
Она, тонкая, прямая как стрела, застывает вполоборота к зрителям. Гордо вздернута голова. Рука придерживает подол широкой красной юбки. Желтая блузка и красные бусы на высокой шее. Пепе быстрее перебирает струны старыми пальцами. Мария начинает танцевать. Фламенко. Вихрем взлетает юбка вокруг стройных сильных ног. Руки над головой. Она пляшет самозабвенно. В ней столько страсти и силы, что гомон стихает. Десятки глаз, вожделея, следят за каждым ее движением. В старом и молодом начинает жарко бурлить кровь.
Майкл видит, как потемнела ткань блузки под ее руками. Ему кажется, он чувствует ее запах, острый запах молодого, красивого, страстного тела. Запах женщины. Он опускает глаза, испытывая странное волнение. Залпом выпивает красное вино, такое же дикое, как танцующая женщина. Вздрагивает от ее гортанного резкого вскрика. Он видел, как танцуют фламенко в театре, но здесь не театр, а женщина не артистка. Она впитала в себя звуки и движения танца, как впитала воду быстрых ручьев, солнце гор и токи земли, на которой выросла. Танец – проявление ее сути. Она танцует так же, как дышит, смеется, зачерпывает воду в ручье, собирает хворост для очага. Так же танцевали ее мать, бабка и прабабки.
