Помимо Феликса в этом маленьком таборе есть еще один мужчина — невысокий, заросший до самых глаз черной с проседью бородищей молчун лет пятидесяти. Он курит сигарету с мундштуком и смотрит в потолок. Его, кажется, вообще ничего не интересует.
— Ну, показывай! — командует Феликсу Тёха.
Цыган с готовностью расстегивает замок серой дорожной сумки и выкладывает на пластиковые сиденья две длинные мутоновые шубы. Во второй сумке тоже мутон, а в третьей оказывается норковый полушубок и красивое песцовое пальто с капюшоном. Товар богатый, что и говорить. В магазине даже мутон стоит под полтинник, норка — за полторы сотни, а песец и того дороже.
Тёха осматривает шубы, заглядывает в сумки. Все чисто, без подставы. Феликс вроде бы слово держит.
— А ты не боишься, что мы с этими шмотками свалим? И по хер нам заложники, — спрашивает у Феликса Сапог.
— Ты — свалил бы, — улыбается цыган и кивает на Тёху. — А вот он — нет.
Несколько раз повторив адрес и расспросив дорогу, Тёха, Сапог и Губастый, взвалив на себя сумки, уходят. Я сижу рядом с Феликсом. Шуня уже завела дружбу с цыганятами, о чем-то шушукается с таборными девчонками, строит глазки смуглому парню, предлагает послушать плеер. Вот дура!
Одна из молодых цыганок берет Шунину руку и внимательно рассматривает ладонь.
— О-ё, красавица, судьба твоя злодейка! — нараспев говорит она. — Ждет тебя дорога дальняя, да все мимо казенных домов. Счастье свое ты за спиной оставила, темнота впереди. А в конце пути беда большая будет. Бойся мужчину по имени… Алишер.
Шуня хихикает, выдергивает руку.
— Что я, дура? А таких имен не бывает.
— Позолоти ручку, красавица, — улыбается цыганка.
— Денежек нету, — встряхивает хвостиками Шуня.
Подхожу, дергаю ее за рукав.
— Ты что делаешь?!
— А чего? — хлопает ресничками Шуня. — Пятерочкин, не нуди, а? Ты прям как мой папахен!
— У тебя что, отец есть? — удивляюсь я.
— Ага. И мамулечка-красотулечка.
— А где?
Шуня отвечает матом, в рифму и хохочет.
— Тогда зачем ты… ну, с нами… Жила бы дома…
— Дома ску-ушна-а, — делано зевает Шуня и опять встряхивает крашеными хвостиками. — С вами круче. И никто жизни не учит, — она делает паузу и щелкает меня по носу. — Никто, кроме тебя, Пяточкин!
Время идет. Феликс сказал, что Тёха и остальные должны уложиться в полтора часа. Час уже прошел. Интересно, не кинут нас цыгане? Оглядываю спящих на полу под одеялами детей, дремлющих женщин, бородатого молчуна и думаю — вряд ли. Эти цыгане на кидальщиков не похожи. Да и не сумеют. Нас пятеро… ну, Шуня не в счет. Четверо. И если что, мы отмудохаем Феликса и бородача в два счета. А вообще и мудохать не придется. Тёха кастет достанет — они обделаются сразу.
Проходит еще минут десять. Я начинаю клевать носом. Шуня давно уже спит, свернувшись калачиком на сиденье и укрывшись курткой. Феликс сидит рядом. Стережет.
Мимо нашего закутка проходят люди, некоторые пытаются устроиться поблизости, но Феликс говорит им, нарочно коверкая слова:
— Па-ашли вон отсюдова!
При этом он пучит глаза и скалит свои золотые зубы. Народ пугается и отваливает.
Губастый, весь занесенный снегом, влетает в здание вокзала и громко топая по каменному полу, бежит к нам. По его испуганной физиономии сразу понимаю — что-то пошло не так.
Бородатый тонко взвизгивает. Цыганские бабы просыпаются. Феликс говорит им что-то по-своему.
— Там… Там милиция! — дрожа всем телом, выдает Губастый.
Появляются Тёха и Сапог. Замечаю, что наш бригадир очень злой.
— В блудняк втравил! — кидает он Феликсу. — На хате ОБНОН сидит!
— Где сумки? — Цыган выпячивает челюсть, смотрит поверх головы Тёхи.
— С сумками в натуре не ушли бы, — тяжело дыша, сообщает Сапог.
Проснувшаяся Шуня потягивается, садится и спрашивает детским голоском:
— А что случилось, мальчики?
Феликс ругается по-цыгански. Гомонят женщины. Бородач мелкими шажками приближается к нам. У него глаза с синими белками, как у утопленника.
— Деньги давай! — Тёха нависает над Феликсом. — Мы работу сделали.
Мы все смотрим на цыгана. Он усмехается. Белый шрам на щеке змеится, как живой.
— Вы товар потеряли. Теперь вы денег должны, — спокойно произносит Феликс.
— Ах ты!.. — задыхается от бешенства Сапог, кидается к цыгану.
Ойкает Шуня. Я поворачиваюсь и вижу, что бородатый накинул ей на голову куртку и приставил к затылку пистолет, черный, плоский, большой. Кажется, такой называется «ТТ».
— Вы денег должны, — повторяет Феликс. — Сколько есть? Убьем девку.
— Хрена! — цедит Тёха.
На пальцах его блестит кастет. Сапог пригибается, готовый броситься на цыган. Губастый, даром что дохляк, сует руку за пазуху. У него там складной нож-рыбка, грозная такая притыка с изогнутым лезвием, он называет нож «наваха». В махаче «начистую» от Губастого толку мало, но с «навахой» он становится полноценным бойцом, может и пырнуть, были случаи.
— Мамочки… — тихо скулит под курткой Шуня.
Бородатый что-то говорит ей низким, злым голосом. Я вспоминаю, как у нас в детдоме дворник-айсор Бако, вот такой же заросший до глаз бородищей сумрачный человек, резал на заднем дворе свинью.
Стоял теплый сентябрьский день. Мы с Вовкой Колесом дежурили и через открытое окно увидели Бако, который стоял на коленях рядом с большой грязной свиньей, одной из пяти, живших на так называемом хоздворе, длинном сарае, нависшем над оврагом.
Бако, наклонившись к уху свиньи, урчал, как огромный черный кот. Рядом с ним на земле мы заметили эмалированный тазик. Свинья тревожно похрюкивала и пыталась уйти, но Бако крепко держал ее за нижнюю челюсть и все бормотал, бормотал, поглаживая свободной рукой по щетинистой спине.
А потом откуда-то возник нож, блеснул, как рыбий бок в мутной воде, свинья всхрапнула, и в тазик полилась черная кровь из перерезанного горла. Все произошло как-то буднично, тихо, спокойно. Розово-серая туша завалилась на бок, мелькнули ряды, сосков. Бако поднялся на ноги, отряхнул колени, аккуратно вытер нож тряпкой и, ухватившись за передние ноги, перевернул мертвую свинью на спину, чтобы начать ее разделывать.
Дальше мы смотреть не стали — ушли плакать в спальню. Нам было жалко свинью, но не очень. Свинья — это мясо, вкусное, и его много. А вот то, как деловито и ловко черный человек Бако убил животное, нас сильно напугало. С тех пор я старался всегда обходить дворника стороной, а когда слышал его низкий бас, вздрагивал.
Бородатый цыган напоминает мне айсора. И голос его звучит так же — утробное мурлыканье. Значит, все правда. Значит, убьет не задумываясь. На ватных ногах я подхожу к Тёхе и тихо говорю:
