Итак, в ресторане был переодетый женщиной Феликс! Совсем как в былые времена! Он не следил за мной в окно, а пришел туда и спас нас!
Дома я немного пришла в себя и рассказала, что происходило в ресторане потом, после его побега.
– Соловьева? – изумился Феликс. – Ты говоришь, фамилия шантажистки Соловьева?! Так вот почему мне показалось таким знакомым ее грубое лицо!
– А кто такая Соловьева? – изумленно спросила я.
– Соловьева? Да ведь это… – Феликс осекся, покачал головой. – Нет, погоди. Я не хочу ошибиться. Сначала мне нужно поговорить с Майей Муравьевой.
Он приказал шоферу повернуть в Пасси, хотя мы ехали в противоположном направлении. Тот не спорил: чем дольше ездишь, тем больше заработаешь.
Мы не скоро нашли в темных улочках Пасси скромный, не сказать – убогий пансион, где жила Майя. Феликс, кое-как в тесноте такси натянувший брюки и ботинки, плотно запахнув пальто, в надвинутой на глаза шляпе, отправился туда сам – я осталась под присмотром шофера, не могла шагу ступить, такая на меня нахлынула вдруг слабость, – и вскоре воротился, кивая каким-то своим мыслям.
– Соловьева – это партнерша Максима. Новая партнерша, – сказал он, усевшись. – Майя сказала, что ее называют Мари, но в документах написано – Матрена. Соловьева – это ее фамилия по мужу. Он умирает от чахотки, а Мари зарабатывает танцами в ресторанах.
– И что? – пробормотала я, ровно ничего не понимая.
– Этот Соловьев – его зовут Борис Николаевич, – продолжал Феликс, – после февраля семнадцатого стал обер-офицером для поручений и адъютантом председателя Военной Комиссии при Временном правительстве и организовал истребление кадров полиции в Петрограде. Он пытался войти в доверие к епископу Гермогену – другу царской семьи, но не смог. Тогда он женился на дочери Распутина, чтобы стать своим человеком для государя и государыни. Но в Тобольске он пресекал все попытки спасти царскую семью! Петроградские и московские организации монархистов посылали многих своих членов в Тобольск и в Тюмень, многие из них там даже жили по нескольку месяцев, скрываясь под чужим именем и терпя лишения и нужду, в ужасной обстановке, но все они попадались в одну и ту же ловушку: организацию поручика Соловьева. Всех, стремившихся проникнуть к их величествам, Соловьев задерживал в Тюмени, всячески им мешал. В случае же неповиновения ему он выдавал офицеров совдепам, с которыми был в хороших отношениях…
– Женился на дочери Распутина? – переспросила я потрясенно. – То есть у нас деньги просила дочь Распутина? Боже… но как же попало к ней сфотографированное письмо?!
– Не знаю, – пожал плечами Феликс. – Ясно, что не через Соловьева – он появился в жизни Матрены уже после смерти отца. Думаю, это все-таки проделки Симановича. Теперь припоминаю, что он увлекался фотографией… Он собирался писать книгу о Г.Р., для которой делал много снимков. Пытался фотографировать и меня, да я вовремя успевал уйти или увернуться. Наверняка это он сделал копию. От души надеюсь, что пленок, с которых печатают фото, не сохранилось!
Да, пленок не сохранилось – на наше счастье. Симанович, вполне возможно, и это фото прихватил с собой случайно, когда уезжал из России, а потом решил им воспользоваться при удобном случае.
Соловьев вскоре и в самом деле умер. А мы с Феликсом еще не скоро избавились от притязаний Матрены, которую поддерживал Симанович. В 1928 году она вчинила Феликсу и Дмитрию иск в двадцать пять миллионов – с требованием компенсации «за нанесенный ей убийством отца моральный ущерб». Поводом, собственно, послужила книга Феликса «Убийство Распутина», в которой тот подробно описал, как происходило дело 16 декабря 1917 года, – разумеется, без всякого упоминания моего, пусть и косвенного, участия. Ни слова не было сказано и о нашей подруге Маланье – Марианне Пистолькорс-Дерфелден. За публикацию его многие из эмигрантской среды осуждали, но ему, во-первых, чужое мнение всегда было безразлично, а во-вторых, он словно бы хотел освободиться от прошлого с помощью этой книги. Но Матрена ею воспользовалась как доказательством преступления.
Ее интересы на процессе защищал адвокат Морис Гарсон, наши – мэтр де Моро-Джаффери. За давностью событий и ввиду некомпетентности суда дело прекратили. Да и личность истицы суду доверия не внушила.
Но я хочу вернуться к тем дням, когда мы только что избавились от шантажа. Фотография была сожжена, конечно, и мы об этом старались не говорить, чтобы нервы наши постепенно успокоились. Прошло немного времени. И вот я сижу в своем кабинете в «Ирфе», и мне докладывают, что прибыла княгиня Нахичеванская и просит принять ее. Я очень удивилась – не знала, что такая есть среди наших клиенток, а Нона Калашникова сказала, что эта дама однажды приходила в сопровождении своего супруга, когда я была больна (я вообще часто болела), заказала на пробу одно платье из бирюзового шифона. Осталась очень довольна тем, как сшили и как скоро сшили, обещала прийти еще, и вот пришла снова…
При упоминании бирюзового шифона какое-то воспоминание шевельнулось в моей памяти, я слегка насторожилась… И не зря, потому что ко мне в кабинет ввели… не кого иного, как ту самую беленькую голубоглазую особу, которая сперва пела «Шарабан мой, американка!» на сцене «Золота атамана», а потом кричала на весь ресторан: «Соловьева, ты уволена!»
На сей раз она была без компаньонки и в простеньком черном платье, однако незабвенная шаль с капустными розами по-прежнему прикрывала ее плечи.
– Княгиня… – пролепетала я, увидев ее.
– Княгиня… – пролепетала она, увидев меня.
Мгновение мы обе таращились друг на друга – и внезапно начали ужасно хохотать.
Заглянула Нона – я отправила ее за чаем. Приступ смеха прошел, как пришел, в глазах гостьи появилась тревога.
– Собственно, я пришла просить вас… – сказала она заискивающе. – Завтра мы с мужем, князем Нахичеванским, намерены приехать заказывать мне платье… И я… Я…
Ее бирюзовые глаза налились слезами.
Я все поняла. Князь совершенно не знал, что его супруга иногда поднимается на сцену кабака в Пигале и лихо распевает про шарабан и девчонку-шарлатанку.
– Конечно, конечно, – сконфуженно залепетала я. – Не беспокойтесь, я… Но как же вы не опасаетесь, вдруг кто-то из его знакомых вас увидит…
– Э! – по-свойски махнула она рукой. – Мои знакомые и знакомые князя по разным улицам ходят. А в ресторане все думают, что хозяин – Тархан. В тот вечер я единственный раз проболталась. Уж очень меня эта подлая Соловьева разозлила! Вот я и не сдержалась. Вы уж меня не выдавайте, княгиня.
Я кивнула.
– Вы, наверное, диву даетесь, как так – княгиня Нахичеванская, а ногами машет на сцене, – вдруг лукаво усмехнулась гостья. – Хотя в наше время, небось, нечему уже дивиться. Но я княгиня-то всего год-другой. А до этого… кем я только не была!
Я подвинула к ней чашку и вазочку с «хворостом», который непревзойденно стряпала Нона.
Княгиня рассеянно взяла, хрустнула, глотнула чаю… Мы переглянулись, и поняли, что она так же жаждет рассказать свою историю, как я – ее выслушать. Вообще-то непомерным любопытством ко всем и всяческим человеческим судьбам и причудам у нас отличался Феликс, но нас с княгиней свели такие странные обстоятельства…
