Прибыв в Петроград, я был совершенно подавлен царившей в нем сгущенной атмосферой обычных слухов и мерзких сплетен, к которым теперь присоединилось злорадное ликование по поводу убийства Распутина и стремление прославлять Феликса и Дмитрия Павловича. Оба «национальных героя» признались мне, что принимали участие в убийстве, но отказались, однако, мне открыть имя главного убийцы. Позднее я понял, что они этим хотели прикрыть Пуришкевича, сделавшего последний смертельный выстрел.
Члены императорской семьи просили меня заступиться за Дмитрия и Феликса пред государем. Я это собирался сделать и так, хотя меня и мутило от всех их разговоров и жестокости. Они бегали взад и вперед, совещались, сплетничали и написали Никки преглупое письмо. Все это имело такой вид, как будто они ожидали, что император всероссийский наградит своих родных за содеянное ими тяжкое преступление!
– Ты какой-то странный, Сандро! Ты не сознаешь, что Феликс и Дмитрий спасли Pocсию!
Они называли меня «странным», потому что я не мог забыть о том, что Никки как верховный судья над своими подданными был обязан наказать убийц и в особенности если они были членами его семьи.
Я молил Бога, чтобы Никки встретил меня сурово.
Меня ожидало разочарование. Он обнял меня и стал со мною разговаривать с преувеличенной добротой. Он меня знал слишком хорошо, чтобы понимать, что все мои симпатии были на его стороне, и только мой долг отца по отношению к Ирине заставил меня приехать в Царское Село.
Я произнес защитительную, полную убеждения речь. Я просил государя не смотреть на Феликса и Дмитрия Павловича как на обыкновенных убийц, а как на патриотов, пошедших по ложному пути и вдохновленных желанием спасти родину.
– Ты очень хорошо говоришь, – сказал государь, помолчав, – но ведь ты согласишься с тем, что никто – будь он великий князь или же простой мужик – не имеет права убивать.
Он попал в точку. Никки, конечно, не обладал таким блестящим даром слова, как некоторые из его родственников, но в основах правосудия разбирался твердо.
Когда мы прощались, он дал мне обещание быть милостивым в выборе наказаний для двух виновных. Произошло, однако, так, что их совершенно не наказали. Дмитрия Павловича сослали на Персидский фронт в распоряжение генерала Баратова, Феликсу же было предписано выехать в его уютное имение Ракитное в Курской губернии. На следующий день я выехал в Киев с Феликсом и Ириной, которая, узнав о происшедшем, приехала в Петербург из Крыма. Находясь в их вагоне, я узнал во всех подробностях кошмарные обстоятельства убийства. Я хотел тогда, как желаю этого и теперь, чтобы Феликс раскаялся бы в своем поступке и понял, что никакие громкие слова, никакое одобрение толпы не могут оправдать в глазах истого христианина этого преступления».
Мысль изреченная есть ложь… Ну как не вспомнить здесь этих слов?! Мы все старались, как могли. Мы лгали публично и друг другу, мы обагрили руки в крови… Но все было впустую. Мы не смогли спасти Россию, как ни старались!
Более того, мы только ускорили ее гибель. Может быть, Г.Р. и в самом деле был единственным человеком, который мог бы удержать монархию от гибели. Но мы лишили его возможности сделать это… И наша страна перестала существовать.
Хочу привести здесь письмо Феликса, отправленное им из Ракитного, где он был в ссылке после событий 16 декабря. Он писал моей матери – письмо сохранилось каким-то чудом, и оно совершенно точно характеризует его состояние и умонастроение в то время:
«Меня ужасно мучает мысль, что императрица Мария Федоровна и вы будете считать того человека, который это сделал, убийцей и преступником и это чувство у вас возьмет верх над всеми другими. Как бы вы ни сознавали правоту этого поступка и причины, побудившие совершить его, у вас в глубине души будет чувство – а все-таки он убийца! Зная хорошо все то, что этот человек чувствовал до, во время и после, и то, что он продолжает чувствовать, я могу совершенно определенно сказать, что он не убийца, а был только орудием провидения, которое дало ему ту непонятную, нечеловеческую силу и спокойствие духа, которые помогли ему исполнить свой долг перед родиной и царем, уничтожить ту злую дьявольскую силу, бывшую позором для России и всего мира, перед которой до сих пор все были бессильны».
Ну, если Феликс был орудием Провидения, значит, и я была его орудием. Значит, Провидению было угодно, чтобы Россия, наша Россия погибла.
Эта мысль помогала мне жить и помогает до сих пор.
Я изо всех сил старалась забыть происшедшее. Успокоить свою больную совесть. Уверить себя в том, что о моем истинном участии в этом событии, о моей роковой роли в нем никто доподлинно не знает, а те, кто знает, будут молчать даже под страхом смерти. И мне почти удалось сделать это… Однако я напрасно старалась! Жизнь… Жизнь – это карточная игра, в которой козыри, которые были при раздаче у тебя, потом неумолимо переходят к твоим противникам.
Собственно, об этом мой дальнейший рассказ. О том, как призрак прошлого преследовал меня много лет.
У меня нет никакого желания описывать наше пребывание в России после Октябрьского переворота, потому что это была не жизнь, а ежедневное ожидание смерти. Когда мы находились под домашним арестом, под охраной революционной матросни, в Крыму: мы с Феликсом, дочкой и старшими Юсуповыми в Дюльвере, мои родители, братья и бабушка – в Ай-Тодоре, другие члены нашей семьи – в других имениях, мы могли быть убиты каждый день и остались живы только чудом. Нас спасла, по сути, сестра моей бабушки, Александра Датская, вдовствующая королева Англии, мать короля Георга – друга юности моего дяди Никки, с которым они вместе путешествовали когда-то вокруг света.
Наше перемещение из одного мира в другой было драматичным, конечно, но вполне комфортабельным – на дредноуте «Мальборо», со всем имуществом, какое мы только могли вывезти. Потом, в Париже, когда я встретилась со своим кузеном Гавриилом, князем Гавриилом Константиновичем, и он поведал мне потрясающую историю своего спасения, мне стало стыдно, что мы могли так переживать и так бояться. Я была просто потрясена тем ужасом, который испытал Гавриил, и той самоотверженностью, которую проявила его жена Нина (собственно, она была Антонина, но терпеть не могла, когда ее называли Антониной или Тоней), бывшая балерина, отнюдь не такая знаменитая, как Кшесинская, а просто маленькая артистка кордебалета. Я не могу не рассказать эту историю здесь, я должна как-то отдать должное тем своим родственникам, на долю которых пришлись такие страдания, какие нам и не снились. Я вспоминаю о страшной кончине дяди Никки и всех остальных… бедный Гавриил хотя бы остался жив, и он достоин того, чтобы я рассказала о нем!
Вот эта история.
Гавриил участвовал в первом наступлении русской армии на германскую территорию и в последующем затем отступлении. Он был в бою, где его подразделение попало в окружение и спаслось только чудовищным броском через канавы и болота, но многие его друзья (не говоря уже о лошадях) утонули в воде и иле. В конце октября 1914 года Гавриил был отозван домой в Петроград, потому что здоровье его, и без того слабое, совсем пошатнулось от перенесенных лишений и волнений. Волнений добавляло также и то, что император не позволял ему жениться на Нине Нестеровской, говоря, что это создаст нежелательный прецедент. Как будто таких прецедентов и без того не было достаточно создано – в том числе и самим императором Александром II!
