Мои родители его не терпели, maman, как мне кажется, еще и боялась, и я словно бы унаследовала от нее этот страх. Иногда, в разгар веселой беседы с кузинами, которых я очень любила, я чувствовала неодолимое желание уйти. И уходила, почти убегала… А потом узнавала, что буквально через минуту у них появлялся «наш друг».
Дома у нас постоянно велись разговоры о нем. Приходил Дмитрий – он теперь стал нашим частым гостем, держался со мной и с Феликсом деловито и в то же время по-родственному, взгляды его были дружелюбны, не более того. Похоже было, он вылечился от своей любви и ревности; приходили другие знакомые Феликса, в их числе были господин Пуришкевич, думский деятель, приходили несколько англичан, в их числе прежний знакомый по Англии Феликса мистер Освальд Рейнер… Они запирались в кабинете, голоса доносились до меня, имя Г.Р. звучало то громче, то тише, но с одинаковой ненавистью. Говорили о его губительном влиянии на моего дядю Никки через императрицу, о разложении в стране, все более преисполнявшейся ненависти к монархии.
Мой отец в своих воспоминаниях спустя годы очень точно опишет состояние дел в то время:
«Восторги первых месяцев войны русской интеллигенции сменились обычной ненавистью к монархическому строю. Это произошло одновременно с нашим поражением 1915 года. Общественные деятели регулярно посещали фронт якобы для его объезда и выяснения нужд армии. На самом же деле это происходило с целью войти в связь с командующими армиями. Члены Думы, обещавшие в начале войны поддерживать правительство, теперь трудились не покладая рук над разложением армии. Они уверяли, что настроены оппозиционно из-за «германских симпатий» молодой императрицы, и их речи в Думе, не пропущенные военной цензурой для напечатания в газетах, раздавались солдатам и офицерам в окопах в размноженном на ротаторе виде.
Из всех обвинений, которые высказывались по адресу императрицы, ее обвинения в германофильстве вызывали во мне наиболее сильный протест. Я знал все ее ошибки и заблуждения и ненавидел Распутина. Я очень бы хотел, чтобы государыня не брала за чистую монету того образа русского мужика, который ей был нарисован ее приближенными, но я утверждаю самым категорическим образом, что она в смысле пламенной любви к России стояла неизмеримо выше всех ее современников.
Воспитанная своим отцом, герцогом Гессен-Дармштадтским, в ненависти к Вильгельму II, Александра Федоровна, после России, более всего восхищалась Англией. Для меня, для моих родных и для тех, кто часто встречался с императрицей, один намек на ее немецкие симпатии казался смешным и чудовищным. Наши попытки найти источники этих нелепых обвинений приводили нас к Государственной Думе. Когда же думских распространителей этих клевет пробовали пристыдить, они валили все на Распутина: «Если императрица такая убежденная патриотка, как может она терпеть присутствие этого пьяного мужика, которого можно открыто видеть в обществе немецких шпионов и германофилов?»
Этот аргумент был неотразим, и мы ломали себе голову над тем, как убедить царя отдать распоряжение о высылке Распутина из столицы.
– Вы же шурин и лучший друг государя, – говорили мне очень многие, посещая меня на фронте, – отчего вы не переговорите об этом с его величеством?
Отчего я не говорил с государем? Я боролся с Никки из-за Распутина еще задолго до войны. Я знал, что, если бы я снова попробовал говорить с государем на эту тему, он внимательно выслушает меня и скажет:
– Спасибо, Сандро, я очень ценю твои советы.
Затем государь меня обнимет, и ровно ничего не произойдет. Пока государыня была уверена, что присутствие Распутина исцеляло наследника от его болезни, я не мог иметь на государя ни малейшего влияния. Я был абсолютно бессилен чем-нибудь помочь и с отчаянием это сознавал. Я должен был забыть решительно все, что не входило в круг моих обязанностей главнокомандующего русскими военно-воздушными силами».
И вот теперь мне не миновать встретиться с этим человеком лицом к лицу!
– Может быть, уйдем? – пробормотала Екатерина Леонидовна, но теперь это выглядело бы очень демонстративно, нелюбезно, я подумала, что мы немножко посидим в том вот полутемном уголке – а потом тихонько исчезнем.
Среди гостей – а это были сплошь женщины – оказались две или три дамы из числа приближенных императрицы. Они завозились, поудобнее ставя стулья вокруг овального стола, сервированного для чая, делая мне приглашающие жесты, но я резко качнула головой и приняла самый нелюдимый вид. Мне меньше всего хотелось, чтобы состоялось мое личное знакомство с Г.Р.
Посмотреть на него – это одно. Но знакомиться – нет!
И тут по комнате пронесся как бы общий вздох. В дверях возникла могучая мужская фигура в белой косоворотке с вышитым воротом, перехваченной крученым поясом с кистями, черных брюках навыпуск и русских сапогах. Был он похож на цыгана – с этими его черными густыми волосами, черной бородой, смуглым, хищным лицом. Рот его показался мне каким-то кривым – потом я поняла, что он был искривлен привычной сардонической ухмылкой. Очень светлые, но не холодные, а раскаленные глаза… они пронизывали насквозь, и его взгляд чувствовался, как грубое прикосновение. Меня так и передернуло. Я вспомнила разговоры о том, что Г.Р. обладал гипнотической силой. И поглубже задвинула свой стул в угол.
Мне кажется, он действительно обладал гипнотической силой, подчиняющей себе, когда он этого хотел. Во всяком случае женщины вели себя, как… Трудно было представить, что это девушки или замужние жены, или матери! У них словно разум мутился в присутствии Г.Р.! Он всех звал по имени и на «ты», оглаживал, будто кошек, будто лошадей, лапал, сажал к себе на колени. И надо было видеть, какой гордостью – глупой, овечьей гордостью! – загорались лица этих женщин!
– Господи, Господи, – пробормотала Екатерина Леонидовна, и в шепоте ее звучало такое же отвращение, какое испытывала я.
– Какая рубашка у вас красивая, Григорий Ефимович, – заискивающе пролепетала какая-то из женщин.
– Красивая, – самодовольно сказал Г.Р. – А знаешь, кто вышивал? Сашка!
Я так и ахнула. Да ведь он говорит о ma tantine, об Александре Федоровне, об императрице! Какие же у них отношения, если он называет ее Сашкой… При каких-то случайных женщинах?! Мне захотелось сказать, что он негодяй, я никогда не говорила ничего подобного людям, но сейчас отчаянно желала выплюнуть оскорбление в лицо этому мерзкому человеку.
Екатерина Леонидовна схватила меня за руку. В глазах ее был страх. Я осталась на месте, и в это время Г.Р. снова заговорил:
– Машенька, хочешь вареньица? Поди ко мне.
Муня Головина вскочила и бросилась к нему. Тем временем Г.Р. закинул ногу за ногу, зачерпнул ложкой варенье и налил на носок сапога.
– Лижи! – приказал он. Я не поверила глазам, когда мадемуазель Головина упала на колени и с готовностью слизнула варенье.
У меня помутилось в глазах, к горлу подступила тошнота. Я поняла, что сейчас меня вырвет.
