И точно хмуритесь сурово
На дряхлой греческой стене…
Воспряньте, греки и славяне!
Святыню вырвем у врагов,
И пусть царьградские христиане,
Разбив языческих богов,
Поднимут Крест Святой Софии,
И слава древней Византии
Да устрашит еретиков.
Даже удивляюсь, отчего я в Олега не влюбилась. Наверное, потому, что в пору моей ранней юности он мне казался довольно странен: был просто одержим Россией, ее народом, желанием узнать его нужды. Часто он инкогнито, под видом охотника, с одним лишь камердинером Владимиром Шевелевым, которого выдавал за своего товарища, ездил по деревням, вникал в нужды простых людей, помогал деньгами и протекцией. И всегда докладывал моему дяде Николаю Александровичу о том, что видел. Его многие считали чудаком, я, пожалуй, тоже. Я ведь не любила народ, боялась, а он любил. Он как-то сказал, я запомнила: «Мы, Романовы, должны помогать царю знать свой народ, его быт, его нужды…» В этой страсти знать народ мне его Феликс отчасти напоминал, только у Феликса это было некое чудачество, досужее любопытство, а у Олега – потребность, он в этом видел свой долг. Он был прекрасный, удивительный идеалист. Во всех проявлениях жизни видел именно исполнение долга. Сам говорил: «Жизнь не удовольствие, не развлечение, а крест». Так он и погиб – из чувства долга… Это было где-то под Вильно, Олег в атаке первым доскакал до неприятеля и врубился в его строй, но уже в конце боя лежащий на земле раненый немецкий кавалерист выстрелил в Олега и ранил его очень тяжело. А Олег сказал потом, в госпитале: «Я так счастлив, так счастлив. Это нужно было. Это поднимет дух. В войсках произведет хорошее впечатление, когда узнают, что пролита кровь царского дома». Рана оказалась мучительна, смертельна. Он скончался через два дня, бедный Олег. Он был помолвлен с Надей, дочерью великого князя Петра Николаевича и великой княгини Милицы Николаевны. Через три года Надя вышла за князя Николая Владимировича Орлова. Они были с нами в Крыму, а потом мы все уехали на дредноуте «Мальборо». Их старшая дочь Ирина в Крыму и родилась, а младшая, Ксения, – уже потом, во Франции. Надя говорила, что если будет сын, назовет его Олегом, но сына им Бог не дал. Между прочим, я перед родами тоже думала, что назвала бы сына Олегом, но у меня родилась моя Бэби Ирина.
Вернувшись в Россию после нашего свадебного путешествия, которое окончилось из-за начала Первой мировой войны, мы поселились уже не во дворце, где прошли мои детство и юность, а на Литейном, в доме Феликса, где еще не закончились ремонтные работы, начатые перед нашей свадьбой, но в нескольких комнатах уже был открыт госпиталь для тяжелораненых, мгновенно организованный Феликсом. Моя тетя Ольга Александровна пошла милосердной сестрой в воинский эшелон, уходящий на фронт; в полевом госпитале работала и Маша, Мари, бывшая герцогиня Сёдерманландская, бывшая принцесса Шведская. Моя бабушка была потрясена их решениями. Она полагала, что в данном случае права императрица, которая вместе с дочерьми занимается организацией госпиталей в столице, а не отправляется фактически на передовую.
Но ни Ольгу Александровну, ни Мари было невозможно удержать! Потом, вернувшись в столицу, Мари рассказывала об этой тяжелой и опасной работе с таким чудесным юмором! Я слушала ее рассказы – и словно бы переживала все вместе с ней. Чудилось, что это происходило не с ней, а со мной, так это было страшно, притягательно, отталкивающе… Мне снились сны, в которых неумолчно звучали рассказы Мари о том, как она была старшей медицинской сестрой. В ее подчинении находились двадцать пять женщин, и она должна была следить, чтобы они хорошо выполняли свою работу. А ей никогда в жизни раньше не доводилось отдавать приказы – ну разве что слугам. Но это же совершенно другое дело!
Старшей сестре не следовало работать в палатах, но Мари хотелось занять себя, она стала помогать в операционной и перевязочной и вначале очень этим увлеклась. Вскоре врачи уже доверяли ей сделать сложные перевязки, и ни одна операция не проходила без ее участия. Она всегда была готова подняться с теплой постели и в накинутом поверх ночной сорочки халате бежать в операционную. Вскоре пациентов стало так много, что врачам было не справиться с работой, и Мари выполняла несложные операции – к примеру, извлекала пулю или ампутировала палец. Иногда ей приходилось давать анестезию, а после нескольких подобных операций она выходила из операционной на нетвердых ногах, одурманенная парами хлороформа.
Раненые прибывали с фронта в ужасном состоянии – их еле удавалось отмыть, приходилось сжигать одежду, а повязки так затвердевали, пропитанные запекшейся кровью и гноем, что их можно было только резать.
Мари отморозила ноги, они отекали, когда целыми днями некогда было присесть, руки стали красными и шершавыми от воды и дезинфекции, но она трудилась, не зная усталости.
Однажды великий князь Дмитрий оказался проездом в городе по пути на фронт и зашел к сестре в госпиталь, не предупредив заранее. Мари была в операционной, вымыла руки, но не посмотрела в зеркало и выбежала к брату. Дмитрий смотрел с ужасом и благоговением.
– Что ты делала? – спросил он. – Убила кого-нибудь?
Мари не обратила внимания, что ее лицо и платье забрызганы кровью. Впрочем, она никогда не заботилась о том, как выглядит. С начала войны она ни разу не сняла серую униформу или белую косынку, даже когда уезжала из госпиталя. Вдобавок Мари коротко подстриглась; ее отец пришел в ужас, когда увидел ее. Но она была полностью довольна своей жизнью!
Потом, когда в Дюльвере, одном из имений Юсуповых, в Крыму открылся госпиталь для выздоравливающих офицеров, и я там бывала. Это выглядело совершенно иначе… Все чисто, тихо. Спокойно. Розы на ночном столике, сладостный шум деревьев за окном… И никому даже в голову не приходило, что я – я, княгиня Ирина Юсупова-Романова! – должна утирать чьи-то слезы и перевязывать чьи-то раны.
Прежде всего это не приходило в голову мне.
Итак, Мари была довольна своей жизнью. А я?
Пожалуй, не очень. Слишком уж дурно я себя чувствовала из-за своего положения. В редкие часы улучшения во мне пробуждался жадный, прежде незнакомый интерес к жизни, мне хотелось бывать среди людей, узнавать что-то новое. Я в то время очень ненадолго переменилась, меня влекло общество. В одну из таких минут я приняла приглашение графини Камаровской, вернее, теперь уже, по мужу, госпожи Виноградовой, с которой мы иногда встречались и оставались большими друзьями, побывать в некоем близком ей доме. Котя сказала, что там бывают очень интересные люди. Я подумала, может, актеры? Поэты? Художники? Модильяни, небрежно жующий пирожное, вдруг вспомнился мне… И я отправилась туда с большой охотой. Но хозяйка, чуть мы вошли, с порога представила нам… Муню Головину, которую мы обе довольно-таки знали. И Муня радостно сообщила, что нынче ожидается прибытие Г.Р.
Мы с Екатериной Леонидовной переглянулись встревоженно. Она чувствовала себя очень неловко, зная отношение к нему в нашей семье, а мне… мне было любопытно.
Не то чтобы я его не видела… Раз или два, мельком. Когда оказывалась в гостях у своих кузин, великих княжон Ольги и Татьяны, а он вдруг приходил.
