Стихи Ахматовой я только раз прочла и забросила, было необычайно горько на душе, возможно, я ревновала… А потом, когда я узнала, что она осталась в России, не эмигрировала, хотя ее мужа, этого чудесного, чудеснейшего поэта Гумилева расстреляли большевики, я вообще даже ее имени слышать не могла!
Хотя эти ее стихи… Я плохо запоминаю стихи, но эти забыть не могла, вспоминала их… Может быть, потому, что они не о встрече с «тосканским принцем», а о разлуке с ним, о том, что он и ее бросил, и от нее отвернулся… Как отвернулся и от меня, взглянув только раз.
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки…
А впрочем, о чем это я?
Ах да, я хотела лишь сказать, что наше тогдашнее с Феликсом пребывание в Париже очень странно для нас потом отозвалось. Да, оно имело продолжение. Маревна стала у нас служить, сделанные ею шали и пояса были прекрасны, но она весь заработок пропивала, бедняжка. А потом, когда раз, другой, третий подвела нас с коллекциями, мы с ней, конечно, расстались.
К слову сказать, единственная картина Маревны, которую я бы хотела иметь, это портрет Модильяни, тоже красивее настоящего и тоже невероятно на него похожий, как и Жерар Филипп. Но портрет уже безнадежно канул к какому-то маршану, наверное, такому же, как тот, который в фильме «Монпарнас, 19» покупает у Жанны, которая еще не знает о смерти Моди, его картины по дешевке…
Но довольно о художниках и Монпарнасе!
Я и прежде бывала в Париже и знала некоторые модные дома, где можно заказать красивые платья. Мне хотелось обновить свой гардероб перед поездкой в Египет. Раньше, когда мы ездили за платьями с maman, нам в отель присылали образцы тканей и приезжали les mannequins mondains, так называемые светские манекены, которых посылают к избранным клиентам. Они красивы и некоторые даже хорошего происхождения. Им доверяют дорогие туалеты для показа на балах, в путешествиях, на приемах. Они совершенно не тушевались в присутствии особ иностранной императорской фамилии, и maman, сколь мне помнится, один раз сказала, что из меня с моей фигурой вышел бы отличный mannequin, кабы я не держалась так застенчиво, дескать, мне бы надо поучиться у этих девушек себя держать. Кто мог тогда знать, что ее слова окажутся пророческими!
Так вот – поскольку мы с Феликсом жили теперь в Париже «как большие», я уже не была под присмотром maman и Коти, мне стало интересно побывать в каком-нибудь доме моды инкогнито, как обычной даме, не вызывать приказчиков и манекенов в отель. Феликс, который всегда горазд был на любые притворства и авантюры, согласился, что это забавно. Мы поехали в Йnigme на Вандомскую площадь. Это был дорогой, фешенебельный дом, но, пока мы ехали, наш таксомотор застрял в типичной парижской уличной сутолоке тех лет, когда авто еще соседствовали на улицах с фиакрами и даже телегами. Было очень забавно наблюдать, как две повозки сцепились оглоблями. Возчики бранились, лошади сердито ржали, как будто тоже переругивались. Это было уморительно смешно, я никогда ничего подобного в жизни не видела, а Феликс, который деревенскую жизнь знал отлично, покатывался со смеху, глядя на мой восторг. Наконец мы поняли, что ждать придется слишком долго, и решили дойти до Йnigme пешком, велев шоферу подъехать за нами позже. Мы сделали несколько шагов и увидели скромную вывеску… к стыду своему, не помню точно названия, оно было какое-то тривиальное, вроде Bon goыt, «Хороший вкус», не помню и названия улочки, по которой мы шли. Потом, когда мы уже поселились в Париже, я пыталась этот дом отыскать, просто из любопытства, однако, судя по всему, он не пережил тягот Первой мировой войны и закрылся, подобно очень многим небольшим предприятиям.
Мы вошли. Звонок возвестил о нашем прибытии. Появился приказчик с внешностью столь рафинированной, что мне стало смешно: он выглядел совершенно как кинематографический герой, соблазнитель и злодей, и Феликс немедля начал снова помирать со смеху, шепнув мне по-русски:
– Думаю, очень многие дамы предпочитают ходить сюда, оставив мужей за дверью. Может быть, мне уйти?
Я шикнула на него, но потом оказалось, что я – даже как богатая клиентка! – нимало приказчика не интересую, он обращался исключительно к Феликсу и до такой степени от него ошалел, что я в конце концов шепнула сердито:
– Может быть, мне уйти?!
Феликс расхохотался в голос, схватил меня за руку – и мы сбежали, оставив, конечно, приказчика и манекенов в полном недоумении. Но еще до этой сцены мы успели посмотреть несколько туалетов, которые нам показали несколько mannequins de la cabines, работавших в этом доме постоянно и показывавших туалеты клиенткам.
– Да это коровы, а не манекены! – проворчал Феликс, глядя на них с презрением. – Платье очень красивое, но оно же узко для этой толстухи! Ее нужно посадить на морковку!
Надо сказать, что моя свекровь, которая строго блюла свою великолепную фигуру, являлась поборницей вегетарианских диет, а морковная в то время была в особенной моде, поэтому Феликс знал, о чем говорил.
– Впрочем, что с нее взять, с бедняжки, – вдруг смягчился Феликс. – Ее, видимо, никто не обучал ходить, двигать руками, смотреть и поворачиваться. Мне кажется, в дефиле должно быть что-то от балета… Думаю, руководить этим должен истинный маэстро, тогда и она станет истинная йtoile…
Его необыкновенные глаза загорелись, и я поняла, что он уже вообразил себя этаким маэстро, который обучает неуклюжих манекенов превращаться в прекрасные звезды. Вот кабы кто сказал нам тогда, что так оно и будет!..
Между прочим, в Йnigme, куда мы в конце концов дошли, обнаружив у подъезда нашего встревоженного шофера, который не мог понять, куда мы пропали и кто ему заплатит, манекены тоже оказались на вкус моего мужа простоваты. Из полутора десятков платьев, которые мне показали, я выбрала два или три – лишь потому, что манекены, на взгляд Феликса, были более или менее приличны.
Наше пребывание в Париже закончилось, когда завершили переделку некоторых моих украшений, которые я хотела иметь при себе, и мы уехали в Египет и Иерусалим, оставив кое-что ювелиру – доделывать. В обоих местах поразила меня страшная жара и окружающая бедность, хотя русские консулы, которые нас там принимали, делали все, чтобы мы ничего неприглядного не заметили. Но там неприглядность на каждом шагу, ее не заметить просто невозможно.
Муж мой остался доволен поездкой, несмотря на то, что в Луксоре переболел желтухой; мне же хотелось скорее вернуться в Европу. Меня томило ожидание какой-то большой беды.
К нам пристал в Иерусалиме какой-то негр, упросивший Феликса взять его на службу. Звали его Тесфе. Я его терпеть не могла за назойливость, но мужу не перечила. Феликс смеху ради велел ему прислуживать мне, когда во время автомобильной прогулки по Италии прочие слуги остались в Риме. Я, конечно, предпочитала совершать свой туалет сама. Тесфе с выражением великой важности приносил воду, а потом со зверским видом стоял под дверью, охраняя меня. В записках своих Феликс отметил, что он был отличной горничной. А я была счастлива, когда наш чернокожий потерялся где-то в пути. Или, возможно, просто сбежал.
