Любовь моя к Феликсу в то неопределенное время наших отношений выражалась в том, что я смотрела на него неотрывно. При встречах с ним я была истинный tournesol – так французы называют подсолнух, и это очень точное название: поворачивающийся за солнцем. Конечно, он понял, что я влюблена в него… Но у Зинаиды Николаевны уже создалось – после первого разговора с великой княгиней Елизаветой Федоровной – стойкое убеждение, что Феликс – фигура для императорской семьи неугодная, оттого она старалась охладить сына. В это время Зоя Стекль буквально перешла в наступление. Она и в самом деле была прелестна, очаровательна, полна пылкой жизни, рядом с ней я сама себе казалась скучной, унылой, слишком тощей, сухой, покрытой ледяной броней… Я не уставала находить для себя бранные эпитеты! Отчаяние овладело мною, и мысль о том, что Дмитрий только и ждет знака от меня, ничуть не утешала. Я не хотела Дмитрия – я хотела только Феликса. К чести своей могу утверждать, что в ту пору, когда я не была уверена в его благосклонности, никакие мысли о баснословном богатстве Юсуповых не посещали меня. Я хотела обладать только этой красотой… И видения нагого Феликса в смешной и трогательной аркадской шляпе – как тогда, в Париже! – терзали меня в прерывистых, нервных сновидениях, когда я сама боялась понять, чего хочет мое тело.
Первой заметила мою любовь графиня Камаровская, дорогая моя Котя. Родители были настолько заняты своими ссорами друг с другом и примирениями со своими maоtresses et amants, что вовсе перестали обращать на нас, подросших детей, внимание.
Как-то раз, после сцены особенно откровенного кокетства Зои Стекль с Феликсом на каком-то балу, я не смогла скрыть слез. Котя сделала вид, будто ничего не замечает, а на следующий день написала матери Феликса, Зинаиде Николаевне, с просьбой принять ее. Конечно, та ответила согласием.
Потом Зинаида Николаевна мне говорила, что эта встреча ее поразила и обрадовала.
– Разумеется, – сказала она Коте, выслушав откровения той обо мне, моем характере и моих переживаниях, – ни о какой мадемуазель Стекль и речи идти не может! Ни я, ни сын, дорогая графиня, никто из нас никогда не принимал ее всерьез. Другая всецело поглощает наши мысли и чувства. Вы можете быть на сей счет совершенно спокойны.
Подразумевалось – спокойна может быть ваша воспитанница, дорогая графиня, ибо именно она та самая другая, которая «всецело поглощает» эти самые чувства.
И, словно понимая недостаточность этого намека, Зинаида Николаевна уточнила:
– Мой сын любит Ирину. Она одна ему очень нравится. О Зое не может быть и речи. Не лишайте моего сына встреч с Ириной. Пусть лучше узнают друг друга. Я и вы будем охранять их, наблюдать за ними. Прошу обращаться ко мне всегда, когда найдете нужным, так же, как и я к вам. А пока горячо благодарю вас за откровенность… Как же вы любите Ирину!
Котя вернулась вполне довольная и сообщила мне, что я могу более не ревновать к Зое. Дальнейшим ее шагом был разговор с моим отцом.
Конечно, родись я в любой другой семье, не принадлежи к императорской фамилии, родители Феликса спрашивали бы у моих родителей согласия на наш брак, просили бы у них моей руки для своего сына. Однако в этом случае, поскольку речь шла о девушке из императорского дома, первое предложение должно было исходить от родителей невесты.
Мой отец был, мягко говоря, изумлен, когда Екатерина Леонидовна Камаровская явилась к нему с такой pensйe intй ressante: сообщить князьям Юсуповым, что он, великий князь Александр Михайлович, желал был видеть свою дочь женой их сына. Конечно, он не мог не поговорить об этом с моей матерью, и я очень рада, что события, связанные с моим сватовством, на довольно долгое время примирили родителей и сблизили их.
Насколько я понимаю, maman всегда тайно хотела этого брака. Она была первой из великих княжон, кто нарушил традицию выходить за иностранных принцев. Она была совершенно убеждена, что юное сердце не должно быть принесено в жертву политике, что замуж нужно выходить по страстной любви. Пусть даже спустя некоторое время эта любовь обращается в столь же страстную ненависть. Maman говорила, что не смогла бы жить в атмосфере унылого, приличного равнодушия друг к другу, в котором жили многие великокняжеские семьи, соблюдавшие эти пресловутые приличия или ради политических интересов, или… ну просто потому, что так велели родители и предначертала церковь. О да, она бешено ревновала моего отца, о да, она пылко грешила против супружеской верности, однако даже в несчастье своем была счастлива, ибо это было проявление страсти, а не бесцветного равнодушия. Кроме того, она не сомневалась, что красивые дети рождаются не столько у красивых родителей, но и когда хотя бы один из них страстно влюблен. В пример она приводила меня и моих братьев, которые и впрямь все писаные красавцы.
И еще одна причина ее склонности к моему браку с Феликсом. Она была холодновата со мной не только потому, что была слишком занята собой, но и потому, что ее отталкивала врожденная холодность моей натуры. Признающая только черное, алое или белое, она не выносила серого или розового, а это не случайно мои любимые цвета… это цвета моей натуры! Мое равнодушие к жизни ее раздражало. И вдруг maman увидела, что я утратила бесцветность, стала живой, пылкой, страстной! Это восхитило ее, обрадовало – и не могло не преисполнить симпатии к человеку, сумевшему пробудить во мне столь яркие чувства, даже если бы она уже не испытывала этой симпатии к Феликсу в частности и ко всем Юсуповым вообще… А также к их неисчислимым богатствам.
Здесь надо сделать одну оговорку. Дело не только в том, что моя семья была постоянно стеснена в средствах, поскольку никто из нас органически не был приучен экономить – это обусловливалось самим фактом рождения в семье, которой принадлежала вся страна. Мы все не могли думать иначе, мы были приучены к этой мысли с детства. Стоит ли удивляться тому, что и maman, и все остальные были несколько (более или менее – это зависело от натуры) раздражены тем, что «какие-то князьишки и графьишки» (имелись в виду князья Юсуповы, в то же время носившие титул графов Сумароковых-Эльстон) могут жить, совершенно не считая этих несчастных денег! Поэтому maman полагала вполне справедливым, что теперь состояние Юсуповых будет принадлежать мне и моим детям. И это, конечно, во многом увеличивало ее благосклонность к нашему браку.
Отец в данном случае думал сходно с ней, а потому вскоре – с согласия, разумеется, императора – явился к Юсуповым предложить отдать своего сына его дочери. Мои будущие свекровь и свекор уже находились в предвкушении этого разговора, поэтому согласие было немедленно дано. Затем состоялась наша первая встреча с Феликсом – уже как соискателем моей руки.
Я ждала его в бабушкином, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, Аничковом дворце, куда мы на время переехали, пока она была у своей родни в Дании. Состояние, в котором я находилась, было странным. Сказать, что я вся горела, как в огне, не будет преувеличением. Мне было страшно, тревожно, счастливо, я ощущала неистовое нетерпение, мне хотелось, чтобы это ожидание длилось вечно – и чтобы оно скорее закончилось…
