Марианна сидела на крыше. На западе плавился край заходящего солнца. Она не моргая глядела на разлив света. Зеленые глаза переливались золотом, словно внутри горели две свечи.
На крыше было тепло, струился вверх поднимающийся от нагретого железа воздух, но снизу, от земли, наплывали прохладные волны. Конец мая, а у весны все еще не хватает сил отогреть настывшую землю, отпарить огороды.
Острые запахи поднимались слоями: сырая почва, свежие листья тополей, отцветающие нарциссы. В пруду пели лягушки.
Марианна чутко слушала вечерние звуки, ловила потоки весенних запахов. Но они не волновали ее, как обычно. Предчувствие близкой беды электризовало кровь, не давало успокоиться и ощутить всю прелесть весны.
Мягко ступая, она спустилась по приставной лестнице, проскользнула в открытую форточку. Пора было устраиваться на ночлег.
Телеграмма
Телеграмму принесли ранним утром. Катя спросонок, удивившись почти забытому способу связи, подписала какую-то бумажку замшелому старичку-доставщику. И развернула бланк с мелко напечатанными строчками: «Болею приезжай попрощаться бабушка».
Сон мигом пропал. Телеграмма пугала не столько содержанием, сколько совсем не бабушкиным стилем. Ее явно писал чужой человек. Бабушка никогда бы не написала так сухо, обязательно было бы обращение — детка, да, именно так. И в конце стояло бы — целую, твоя бабушка.
Катя с отчаянием вчитывалась в какие-то еще буквы и цифры — явно технические отметки, пытаясь там найти объяснение страшной телеграмме.
Она уже полтора года не была у бабушки, хотя звонила каждую неделю, а раз в месяц посылала деньги. В телефонных разговорах бабуля всегда была веселой, шутила, смеялась. Ничто не настораживало Катю, не заставляло думать о болезнях или немощи, хотя жила бабушка одна в своем стареньком доме, в небольшом поселке на окраине Московской области.
Катя даже пару раз собиралась поехать навестить старушку, но в последний момент отказывалась от этой идеи. Она просто не могла приехать к ней в том растерзанном состоянии, в котором жила последние полтора года. Сил притворяться хватало только на телефон, при встрече бабушка без труда разглядела бы ее отчаяние и тоску, сама бы расстроилась, принялась бы вздыхать по ночам и пить корвалол… Нет, этого Катя допустить не могла.
И, понимая всю шаткость этих обоснований, убеждала себя: вот еще немного — и она сама справится, забудет все, сможет снова радоваться жизни, смеяться по пустякам, шлепать по лужам после летнего дождя… И тогда непременно поедет к бабушке.
А пока она еще продолжает вздрагивать, услышав в коридоре голос Алексея, пока не открывает в комнате тяжелые шторы, чтобы яркий свет не высвечивал безжалостно привычные вещи, не напоминал о прожитых вместе годах. Пока ходить по любимым питерским улицам больно — сколько раз они бродили тут вместе… Пока все это не отпускает, она не может, не может показаться на глаза бабушке несчастной, брошенной, ненужной… Ведь это бабуля всегда говорила: ты обязательно будешь счастливой, детка!
Катя повертела телеграмму в руках, словно на обратной стороне листка могла прочитать что-то важное. Нужно ехать, это ясно. Отпустит ли Вероника?
Она представила породистое лицо начальницы — ироничный взгляд, дорогой мейк-ап, несмываемый круглогодичный загар… Ясно увидела: Вероника сидит во главе стильного стеклянного стола, небрежно покачивая туфелькой на высоченном каблуке. Рядом — все они, немногочисленные сотрудники агентства, внимают ее речам. Напротив Алексей, преданно смотрит ей прямо в глаза, и она чуть заметно изгибает бровь, явно подавая ему какой-то лишь им двоим понятный сигнал. А сбоку — она, Катя, брошенная жена, ненужная, как сломанная кукла, из которой вынули ее нехитрые кишочки, и теперь она даже не может сморгнуть глупыми фарфоровыми глазами, чтобы не потекли слезы…
Катя попыталась сосредоточиться на телеграмме, но мысли предательски поползли по давно затверженному пути. За эти месяцы она устала от них, от пережевывания одних и тех же воспоминаний, но ничего не могла с собой поделать.
Она все еще пыталась найти момент, в который ошиблась, сделала или сказала что-то не так. Ведь не просто же так умерла его любовь к ней. Ведь был же момент, наверное не замеченный ею, когда в их отношениях что-то треснуло, надломилось. А она-то, дура, ничего не заметила, продолжала смотреть на него влюбленными глазами, ловить его желания, угадывать их еще до того, как он сам осознавал, чего хочет…
Вот они с Алексеем на первом экзамене в университете, сидят за соседними столами, и он вдруг подмигивает, заметив, что девчушка явно полумертвая от страха… Вот они уже в обнимку бродят по Воробьевым горам — в благоухающей сирени заходятся соловьи. Вот снимают крошечную комнатку у зловредной старухи Серафимы Петровны — над ее ядовитостью, засаленным халатом и шишками среди реденьких волос даже смеяться сил нет. А вот уже после выпуска едут в родной Алешкин Питер — ей он сразу сказал, что непременно вернется только домой, — и провожающая их бабушка вытирает глаза платочком с кружевной каемочкой…
«Двенадцать лет вместе, всю взрослую жизнь. Как это случилось? Как я могла допустить, что Алексей, мой Алешка, с которым мы с упоением строили планы на всю дальнейшую жизнь, верный рыцарь, друг и брат, мой любимый и единственный, как он тогда сказал? «Ты сильная, ты все понимаешь, с ней я стану, наконец, самим собой…» А со мной, значит, ты был сам не свой? А как же наши ночи, наши бессонные ночи, наши мечты о ребенке, нет, двух детях — мальчике и девочке? И наши общие проекты — да-да, те, что потом ты с такой легкостью «довел» с Вероникой…»
Катя помнила, как вмиг остыло тогда ее сердце, стало глыбой льда, как даже кожа, всегда теплая, покрылась тонкой ледяной корочкой. Она стала ходить какой-то ненатуральной механической походкой, а лицо застыло маской — когда она улыбалась клиентам, ей самой казалось, что ледяная корочка на лице трескается и осыпается с шелестом…
Зато в голове все кипело и взрывалось. Именно тогда она стала работать сутками, тогда родились лучшие ее проекты. Вот тот социальный ролик про мальчишку-беспризорника она придумала в первую же ночь после того, как Алексей ушел… Мальчуган роется в мусоре и находит выброшенного плюшевого медведя с полуоторванной лапой. Прижимает его к себе, шепчет: «Хочешь, я теперь буду твоей мамой?» Вероника, стальная Вероника, и та прослезилась, увидев ролик. И агентство получило первый приз на международном конкурсе социальной рекламы…
«Только приз этот ты получал с Вероникой, а не со мной, и на вечеринке по этому поводу даже не упомянул, что придумала победный ролик я, а не ты и не Вероника… А я улыбалась, чокалась с вами и старалась не заплакать».
Катя потрясла головой, чтобы отогнать надоевшие, как больной зуб, мысли.
«Что же с бабушкой?! Неужели она умрет? Что это значит: приезжай попрощаться? Нет, она не поступит так, не оставит меня одну-одинешеньку на белом свете! Надо принять душ, собраться и бежать на работу, чтобы застать Веронику, подписать заявление на отпуск. Ах да, надо же позвонить! Когда же я в последний раз разговаривала с бабушкой? Неделю, нет, девять дней назад?» Катя быстро перебирала кнопки на телефоне: зуммер запищал далеко, словно в космосе, — звонок, второй, третий… Она представила, как заливаются оба бабушкиных телефона — один на кухне, и второй, параллельный, на столике у кровати. В доме тихо, пахнет сухими травами, повсюду стоят вазы с неизменными букетами — весной с веточками, летом и осенью с цветами, зимой с высушенными бессмертниками… Нет ответа. Бабуля, что же с тобой случилось? Где ты, неужели в больнице? И кто отправлял телеграмму?
