то ли в длинном
свитере,
в пошлых черных
сапожищах.
Мне почему-то
представилась картина
испанского художника
Диего Веласкеса,
изображающая
полулежащую обнажённую
Венеру.
Она смотрится в
зеркало,
которое держит перед
ней Амур.
Если сказать точнее,
то перед глазами
появилось
демоническое отражение
в том зеркале.
Меня передернуло,
и эта судорога
сознания
отразилась на моем
спокойном лице.
Нет, любовная рана
уже затянулась,
остался только шрам
от сигареты,
которую я притушил
о свою руку.
Случилось это почти
машинально.
Раскуренная сигарета
тлела у меня в руке,
огонь жадно ел
папиросную бумагу,
пепельный снег
падал мне на брюки.
Я промахнулся,
целясь сигаретным
столбом
в пепельницу,
но ожог,
который получило
тогда
мое сердце
был болезненнее.
* * *
Неожиданный звонок
посреди ночи спустя
несколько дней.
На заднем фоне орут
«чурки»,
и твой смеющийся
бархатистый голос
в трубке:
– Милый, это ты,
милый?
Я тебя сразу узнала!
– Кто тебе номер мой
дал? —
как можно спокойнее
говорю я.
– Твой друг,
с которым ты в
«Двориках» сидел,
помнишь?
Ты так быстро ушел!
Согрей меня, милый,
у меня в душе сквозняки
гуляют!
Ты меня уже не любишь?
—
продолжаешь ворковать
ты.
– Не звони мне больше!
—
как можно холоднее
говорю я.
Потом достаю
с верхней полки
книжного шкафа
белый конверт с
надписью,
сделанной когда-то
твоей рукой:
«С ЛЮБОВЬЮ,
ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ!»
Я разорвал конверт,
и из него выпал
цветок,
но он был настолько
хрупкий и ветхий,
что рассыпался у
меня в ладони.
* * *
И я не знаю кто ты
мне!
И слов обидных
не бросай на ветер!
Больней не будет!
Все равно
земля и небо,
когда горит
торф на болотах.
И я не знаю кто ты
мне!
Ты тень из прошлого,
прости,
всего хорошего!
Богиня третья
Ага, вот и твой
подъезд.
Все парадные
посадили на замки,
запоры, засовы и
захламили их.
Пересекаю энное
количество
лестничных пролетов
и…
у тебя!
Уже стою перед дверью
и жму указательным
пальцем на кнопку
звонка.
За дверью раздаются
соловьиные трели
и стук каблуков.
Твоя мать в прозрачном
белом пеньюаре,
на высоких шпильках
открывает дверь с
видом хищной кошки,
но осекается, бросая
смущенные улыбки.
Ты по обыкновению
стоишь с радиоприемником
у окна
и ловишь волну.
Песен так много
и они, конечно, все
о любви…
* * *
Ты пришла
ко мне на день рождения
и принесла горсть
фейхоа.
Маленькие, зеленые,
с укропным вкусом
больше похожим на
фенхель.
Хотя мне и понравилась
эта пряность вкуса,
но позже я познал
истинный вкус фейхоа
—
Нежный, незрело
клубничный,
но полноценный
в своей зеленой
молодости.
Ты говорила мне,
что вы с матерью
остались одни,
что у тебя умер отец.
А этот «новопреставленный»
гуляет по вещевому
рынку
с какой-то молодой
особой!
Ты говорила мне,
что тебя жестоко
избили местные
гопницы,
а под бинтами и
пластырем
ни синяка, ни царапины!
Ты говорила,
говорила, и опять
это были
только слова.
Слова, ничего не
значащие!
* * *
«Всего одна осталась
ночь у нас с тобой…»
—
плакала в динамике
певица [7 - Из песни Т. Булановой «Не
плачь»)].
– Я ревную тебя! —
ты кидаешь мне в
спину,
словно дротиком в
мишень.
– Нет, не попала,
сердце, оно только
на одну четверть
слева,
задела, но не попала!
—
смеюсь я.
Потому и смеюсь,
что не попала!
Ведь ты надеешься,
что я кинусь к тебе
в объятия.
О, как это глупо!
Ты хочешь погреть
свои заледенелые
руки
на костре моей любви
к ней!
Нет, не дам, ни за
что, не смей!
Не смей! Не тронь! Не
тронь!
Гитара, моя гитара!
Я же умру без нее!
Нет! Нет!
Можешь забрать все,
гитару не тронь!
* * *
Моя любимая,
*censored*тка,
продажная женщина,
Божия тварь!
Стоит на морозе
в короткой юбке,
стоит и смотрит,
но не в глаза,
Я из машины за ней
наблюдаю
