а она была сделана
из мела!
Склянки с мамиными
духами.
Еще тогда, в детстве,
я питала страсть к
французским духам!
Я любила выпускать
из этих флаконов
ароматных «джиннов»,
а открывая, случайно
проливала.
Благоухающие капли
предательски
расползались
по полировке шкафа
и по паркету,
оставляя удушливо
липкие следы.
– Fidgi [2 - Духи Fidgi Guy
Laroche выпущены в 1966 году парфюмером
Жозефиной Катапано.]! —
узнавала по следам
мама
– Только не Ispahan [3 -
Духи Ispahan Yves Rocher выпущены в 1977 году.]! —
сокрушалась она.
– Ольга! —
кричит мама в праведном
гневе.
– Мама, я пробую мир
на вкус! —
оправдываюсь я.
* * *
Вот в глубине
этого «сундука с
сокровищами»
я и обнаруживаю
твой блокнот с
терракотовой обложкой,
если перелистать
странички
на максимальной
скорости —
мышка Микки побежит
за мышкой Минни,
но не это
привлекло мой детский
ум.
«Кто-то кого-то
кем-то как-то куда-то…
Мир на вкус волокнист,
как сладкая вата…
Я надеваю шинель
погибшего брата…»
[4 - Из стихотворения «Ракенрол» Яшки
Казановой.]
Я плыву по волнам
твоих строк и строф!
Я читаю твой дневник…
Богиня первая
Манечка Громова —
моя любимая нянюшка.
Была она из семьи
так называемых
«раскулаченных».
Соседи бросали косые
взгляды.
– Кулаки! – кричали
им вслед.
Манечка испуганно
озиралась на мать:
«Что же они им такое
сделали?»
Ставни заколотили
гвоздями,
со двора увели всю
скотину.
Особенно больно
было смотреть на
животину,
когда гнали колхозное
стадо
мимо родных ворот.
Коровушки рвались
домой
и получали от пастухов
порцию кнутом.
Василиса – её мать
– красивая
и статная женщина
умерла,
когда Манечке было
лет восемь,
говорят, сердце
не выдержало такого
горя.
Старухи судачили
наперебой.
– Я ей кричу, надевай
всю одёжу на себя!
А Васёна-то стоит
ни жива, ни мертва,
как сажа бела,
онемела, голубушка,
язык отнялся совсем!
– начала было баба Фима.
– Так и помёрла в
пути в Сызране! —
продолжила баба
Сима.
– Ой, во чужой стороне
у чужих людей, ой! –
заголосила первая.
– Да не причитай ты,
дура-баба! —
огрызнулась вторая.
– Ой!.. – отозвалась
Серафима.
– А где Степан-то
был? – вдруг спросила Евсимия.
– Незнамо где!
Неведомо!
Да, и здесь он не
кажется!
За Манькой-то
Суклетинья смотрит, —
отвечает баба Фима.
– Да не за Манькой,
а Манька за Марусей ходит,
нянькаеться! –
разъясняет другая бабка.
– А вчерась у Дуньки
Манька полы мыла! —
припоминает Серафима.
Степан – ее отец –
занялся подработками
и был в вечных
разъездах,
потом сбедил где-то
ногу
и она запылала
«антоновым огнем».
Тот «огонь» и погубил
его.
Он не дал врачам
отнять конечность.
Манечку взяла к себе
на воспитание тетка.
Та помогала родственнице
по домашнему хозяйству
и няньчилась с ее
маленькой дочкой.
– За Марусей ходила,
доченькой ихней,
вроде как нянька.
Полы мыла.
Косорезом сначала
скребла,
потом полоскала
тремя водами.
Сижу, реву,
слезы с лица полушалком
утираю! —
пускалась в рассказы
Манечка.
Потом, с достижением
совершеннолетия
и до пенсии, она работала
в колхозе.
Тяжело было видеть
в колхозных оглоблях
животину,
которая содержалась
в их родном доме.
– Узнала я «своего»
рысака,
своего Соколика!
Понурый, с седой
гривой,
стоял он, привязанный
к столбу,
и жевал узду, —
говорила она,
а по щекам текли
скорые слезы.
В матушкиных нарядах
расхаживали жены
начальства.
– Таких шелковых
кофт,
шерстяных юбок,
кружевных сарафанов
и цветных полушалков
не было ни у кого в
округе!
Господь все видел!
Как эта «одёжа»
не сожрала этих
паскуд? —
негодовала порой
нянюшка.
К нам в дом
Манечка попала по
совету
хорошей знакомой
в качестве няни для
меня
и моей младшей
сестренки.
Я любил слушать ее
рассказы
про «то время»
еще при том «горошенном»
царе.
Нянюшка дарила свою
любовь,
заботу и ласку нам
и…
кошкам, которых,
шибко осерчав,
называла «полосатыми
чертями».
* * *
Еще нянюшка рассказывала
про свою сельскую
жизнь.
По вечерам
она, бывало,
сидела с прялкой на
завалинке.
В летнем, еще не
остывшем от зноя воздухе
кружилась мошкара,
