клюкву в сахаре,
бугульминского
бальзама
с ананасовым соком,
квашеную капусту с
апельсинами,
йогурт,
промороженный до
состояния снежинки,
фиолетового пломбира
из Карелии,
поэтичного сока
botaniq.
…а как-нибудь в
марте,
может быть, в
понедельник
нагрянет весна.
Что-то неуловимо
изменится в воздухе,
и тот перестанет
быть зимним.
А солнце придвинется
ближе
и озябшие ветви,
потянувшись к нему,
окутаются нежной
дымкой.
И жизнь проснется
в уютной темноте
земли
и выглянет наружу
любопытным зелёным
ростком…
И разбуженная Природа
примется за дело,
затеяв своё древнее
волшебство.
И бурлящие потоки
жизни
ворвутся в мир,
вернув ему прежние
краски
и позабытые давно
ароматы.
И неожиданно для
самих себя
мы вдруг почувствуем,
как что-то начнёт
меняться в нас.
И улыбнёмся этой
новизне…» [23 - Неизвестный автор. Original
botaniq.]
* * *
Вчера мне позвонил
Ленкин отец.
Он сказал, что болен,
ему предстояла
серьезная
полостная операция.
А главное
он рассказал о
необыкновенной истории
произошедшей с ним
в больнице.
– Меня будет
оперировать Сам,
представляешь?
Он заведующий
отделением
в Покровской больнице,
говорят, к нему
очередь по записи
на полгода вперед!
Он подходит ко мне
намедни, значит,
и говорит:
«Я вас буду оперировать,
батенька,
мол, дочка ваша слезно
меня просила!»
Какая дочка? –
удивляюсь я, Ленка, что ли?
Думаю, ну точно не
она.
Эта непутевая
неделями дома не
появляется.
И, кроме себя, в упор
никого не видит,
эгоистка чертова.
Говорит, что Ирука
приходила…
– Ирука… гм-хм, —
спохватываюсь я,
умолкая.
В моей голове мелькают
сомнения
в его душевном
здоровье.
Пропахший бензином
«уазик» душит,
рвотная тошнота
подкатывает к горлу.
Водитель, видя мои
судороги,
протягивает мне
квадратик
мятной жевательной
резинки.
Я роняю его под ноги
на грязный, мокрый,
такой же резиновый,
как и сама жвачка,
коврик.
Контраст белого на
черном,
«Черный квадрат»
Казимира Малевича
навыворот, наизнанку.
– Мда, ну и дела!
Значит, она ангел
теперь! —
восклицаю я,
давясь удушливым
«горючим».
– Будет кому
заступиться за нас
перед Богом! —
радуется Ленкин
отец.
Я распрощался с ним,
пожелав скорейшего
выздоровления.
Да какое там здоровье
может быть?
Он потерял дочь,
вторая катится, как
по ступенькам, вниз.
* * *
Махнуться, что ли
иголками с ежом?
Я рад, что в твоих
объятиях
хоть кто-то оттаял.
В бесконечности
льдов
(читай – водки
«Ледов»)
не достать до дна.
Я, наверное, ослеп.
Я не попал в мишень
ни разу!
Слезы градом,
но мне ничуть не
больно!
В тебе сегодня
умерла Фукусима,
а я не могу помочь,
ничем не могу помочь!
* * *
Питер – мой дом.
Пусть даже без крыши
над головой!
Под низким серым
небом.
Здесь оно ближе
всего!
Вне его «стен» я
бездомная дворняга!
Вот так и получается,
что кручусь,
как белка в колесе.
Меняются только
декорации,
а спектакль – прежний,
классический:
«Мама, я идиот, это
неизлечимо!»
Когда не хватает
воздуха,
Новое – хорошо
забытое старое!
На те же грабли
наступаю и топчусь!
* * *
Ко мне на работу
приехал мой приятель.
В школе его прозвали
Ерш,
за то что глаза у
него были большие,
навыкате, с мутно-лиловой
радужкой,
как у одноименной
рыбы.
– Бабка померла
третьего дня,
а могилку скопать
некому!
Бабы, старики да дети
малые!
– Друган-братан,
выручи! —
упрашивал он меня.
Я неохотно, но
согласился,
так как был лично
знаком
с покойницей.
Был февраль,
с неба крошил белый
песок,
земля была промерзшая
и неподатливая.
Нам предстояло
основательно покорячиться,
чтобы подготовить
для усопшей
последнее пристанище.
Когда часов через
шесть мы закончили,
руки мои были стерты
в мозоли,
хотя мы работали
в строительных
перчатках,
спина безжалостно
ныла.
Товарищ предложил
подкинуть меня до
дома
и заодно, как водится,
помянуть бабку.
Ерш достал из багажника
старенького «москвича»
бутыль белого стекла
с жидкостью:
– Вот, баба Люба
припасла розового
муската!
Пусть земля ей будет
пухом!
