Но пришел день, и ностальгия скрутила меня со страшной силой. Я позвонила в аэропорт и достала чемодан.
…Дома было холодно, сыро и грязно. Вместо сияющего радостного мира – нескончаемые зимние сумерки. Сожаление о Мальте шевельнулось в груди и пропало. К счастью, на другой день ударил мороз и повалил снег. На балконе и его перилах намело сугробы. Снегопад не прекращался, всю ночь вьюжило и свистело, и ветер радостно швырял пригоршнями снежинок в окна. Утром выглянуло солнце, снег вспыхнул ослепительно, и зазвенела тугая синева неба.
Вечером позвонила Лариса и предложила встретиться. Я даже не спросила, откуда ей известно, что я уже дома. В нашем городе новости распространяются со скоростью звука. Я поежилась, представив, что она станет выспрашивать подробности той истории. Гибель Урбана наделала много шума, и Лариса, естественно, захочет услышать все из первоисточника. Первым побуждением было отказаться, но я не посмела. Да мне и самой хотелось узнать, что произошло в городе после моего отъезда…
Я недооценила ее деликатности. Она ни о чем не спросила, просто сказала, что рада видеть меня снова. В ее глазах я не заметила любопытства, и говорила она в основном о детях. Она даже не спросила, когда я собираюсь выйти на работу. Я решилась наконец и сказала, что хочу оставить фирму. (Мысль о том, что мне придется снова работать с Романом, была невыносима.) Хочу попробовать собственные силы, пояснила я…
– Это из-за Романа? – спросила Лариса прямо.
Я взглянула на нее, и протест застрял у меня в горле. Не могла ей соврать. Я вдруг вспомнила наш разговор с Урбаном о лжи и словно увидела его глубокие, серые, почти черные глаза, смотрящие на меня в упор, и кривую волчью улыбку. Почувствовала укол в сердце и непроизвольно вздохнула. А я-то думала, что окончательно выздоровела…
Лариса молчала, задумчиво ковыряясь вилкой в тарелке. Наконец сказала:
– Давайте не будем принимать поспешных решений. Но если вы все-таки хотите начать свое дело, я с удовольствием помогу. А пока… подумайте. И я подумаю, – добавила она.
…Я бродила по городу, не сливаясь с радостной уличной толпой, чужая на суетном празднике жизни. Везде сверкали огнями елки, в магазинах бурлили новогодние распродажи, музыка гремела отовсюду. Люди, казалось, забыли или отставили в сторону неприятности и неурядицы, простили врагов своих и радовались приближающемуся Новому году. Только я была вне суеты и вне праздника – неприкаянная и одинокая.
Воспоминания нахлынули на меня волной, и я стала задыхаться под их тяжестью. Бродила по улицам до полного изнеможения, оттягивая момент возвращения в пустую квартиру… Как-то раз забрела в парк – ноги сами принесли меня к громадному дубу, где мы стояли когда-то с Урбаном в самом начале нашей истории. Где он прижался лбом к моему лбу и произнес ритуальную фразу: «Мы с тобой одной крови». Одной крови…
Я вспоминала, как меня бросало от любви к ненависти, словно бесноватую, и понимала, что никогда больше не испытать мне ничего подобного. Ушло вместе с ним… Никогда – ни накала, ни страсти, ни взрыва… Ушло, как ушли все, кто был дорог мне. Стелла, Урбан, господин Бьяготти… Ушел бедный Божий человек, которого я почти не знала. Ушел так нелепо…
Урбан хотел убить меня, а я не чувствовала к нему ни страха, ни ненависти… только жалость, а еще печаль. Ни страха, ни ненависти… И однажды мне в голову пришла мысль – пусть бы убил! Жизнь моя потеряла всякий смысл. Мне казалось, я понимаю его. Он был избранным, он был… нет, не богом, а божком в своем мире. Ушла Стелла, и алтарь пошатнулся… А потом ворвалась я, как яркая комета, и опрокинула его! Глиняный божок упал, разлетелся на тысячу кусков и перестал быть богом. Он разрывался между любовью и ревностью… напрасно взывая к силам, отвечающим за порядок вещей в мироздании, чье присутствие каждый из нас чувствует в беспросветные минуты своей жизни. Наверное, он кричал этим силам: «Почему? Почему не я? Чем я хуже?»
Он пришел к Стелле, он любил ее, он протянул ей руку. А она… Я не знаю, что там у них произошло. Никто никогда этого уже не узнает. Стелла умела быть жестокой…
Он был не такой, как все. Он был другой. Можно ли считать его нормальным человеком? В общепринятом смысле? Не знаю. Во всяком случае, он был искренен и защищался, как мог. Как мог, карабкался обратно на свой алтарь… И искренне верил в свое предназначение. Я действительно была его… анапелис. Я убила его. Не он, а я! Я убийца!
Кто бросил нас навстречу друг другу? Зачем? Какой смысл в том, что случилось? Не знаю. С уходом Урбана исчез мой дар. Я больше не вижу картинок. Мы действительно были с ним одним целым…
Я попыталась найти ту церковь, где вился под куполом белый голубь, но она как сквозь землю провалилась. Я помнила улицу, помнила большой дом с яркой рекламой какой-то электроники рядом, но церкви не нашла. Люди пожимали плечами – не было тут церкви! Недалеко отсюда, ближе к центральному рынку, действительно есть собор Троицы. А здесь нет и никогда не было храма!
…Надеюсь, голубь все-таки сумел найти выход и вылететь наружу…
Мороз тем временем сменился оттепелью. Надолго зарядил беспросветный мелкий дождик. Вдоль улиц неслись мутные потоки талой воды. Солнце погасло, и в природе прочно установились вечные сумерки. Утренние плавно переходили в вечерние, а потом наступала ночь без конца. И однажды я подумала, что хочу вернуться на Мальту. Не уехать, а вернуться! Там был мой мир, полный света, небесной голубизны и забвения. Я видела себя сидящей под пятнистым платаном, видела господина Бьяготти… он машет мне рукой… улыбается… Слышала крик чаек… плеск волн…
Накануне Нового года позвонила Лариса и пригласила меня на новогодний утренник в детском саду, куда ходила ее младшая девочка, шестилетняя Анечка. «Моя толкушечка», – называла Лариса дочку. Анечка уродилась в мать – крепко сбитая, маленькая и толстенькая. Я удивилась, а Лариса добавила, что выступать мне не придется. Так что можно не бояться. Ни петь, ни читать стихи меня не заставят. И на современных деток интересно посмотреть…
– Анюта танцует испанский танец. В костюме от Регины, – сказала Лариса. – Это надо видеть. А партнер ее – настоящий испанец, сын генерального консула Испании. И, по-моему, у них любовь.
Я невольно рассмеялась, представив себе танцующую Анечку, похожую на медвежонка.
– Отказа не приму, – сказала Лариса. – Завтра в одиннадцать заеду, ждите!
…Мы сидели в первом ряду ярко освещенного зала, а на сцене пели и плясали детишки. Анечка, страшно серьезная, с красной розой в распущенных русых волосах, в черной длинной юбке ярусами и красной блузке, в бусах и браслетах на пухлых ручках, старательно кружилась, а ее партнер, мальчик постарше – тонкий, смуглый, стремительный, с прямой спиной, – выбивал чечетку, держа руки над головой. Они были смешной и трогательной парой. Им долго хлопали и кричали «бис!». Они кланялись, держась за руки. Раскрасневшаяся Анечка сияла, а испанский мальчик был строг и неулыбчив – настоящий маленький мачо со сведенными в одну линию густыми черными бровями.
