О зарине ничего не говорили, лишь показали рентгеновские снимки и сказали, что в мозгу опухоль. Действительно, по сравнению с картинкой обычного мозга, у нее он был какой-то вспухший. Но что было тому причиной, зарин или кислородное голодание, до сих пор не знаю.
Сама дышать не может, поэтому ее подключили к аппарату искусственного дыхания. Но долго так продолжаться не могло, и 29-го ей в горле открыли клапан. И в таком состоянии она до сих пор.
Пока Сидзуко лежала в больнице на Синдзюку, я ездил туда каждый день. За исключением кризисных периодов, после работы к семи часам ездил ее навестить. Иногда наш начальник подбрасывал до больницы. За это время я сильно похудел. Такая жизнь длилась до 23 августа, когда ее перевели в другую больницу.
Судя по медицинской карте, 24 марта у нее слегка двигались глаза. Они не открылись, а лишь слегка приоткрылись. Видимо, отреагировала на зовущий ее голос.
Это определенный прогресс.
Да, я тоже так думаю. Но врач считает, что реакция была неосознанная. Просто случайно пошевелилась. Он предупредил меня, чтобы не питал лишних иллюзий. 1 апреля сказал, что в аналогичных ситуациях, при контузиях или кровоизлияниях в мозг после аварий шансов на дальнейшее улучшение уже нет. Обобщая его слова, человеком-растением она не станет, но с постели уже не поднимется.
Врач выразил все это так: впредь, господа, вам будет крайне трудно ужинать и беседовать всей семьей. Не помню точно, но смысл тот. Не может вставать, говорить, почти без сознания. Для нас это стало шоком. Мать невольно произнесла: лучше бы она сразу умерла — и ей было бы легче, и нам.
После этих слов мне стало горько. Я понимал состояние матери, но не знал, как ее успокоить. Наконец сказал: если бы она была неугодна богу, он забрал бы ее на месте. Но ведь это не так! Она жива, и шанс поправиться еще есть. Мы должны в этой верить. Ей сейчас непросто. Слышишь, мама, мы должны в это верить. И мать зарыдала.
Она уже в годах и понимает, что не справится с уходом за дочерью, все это ляжет на ваши плечи. И ей трудно это осознать.
Мне тоже в те минуты было очень горько. Конечно, было очень жаль, что сестра стала жертвой инцидента, но еще больше меня беспокоили мысли родителей. После слов: «лучше бы она умерла сразу», — я даже не знал, что сказать. И это всего спустя десять дней после происшествия.
Вскоре настал черед отца. В мае или июне у него обнаружился рак. Его положили в государственный онкологический центр «Касива», сделали операцию. Теперь я разрывался между двумя больницами. К тому же мать почти обездвижела. Представляете, что тогда пришлось пережить?
Досталось не только мне. Я извиняюсь перед женой и детьми за все причиненное им беспокойство. По воскресеньям приходилось брать их в больницу, но дети есть дети, они возмущаются: опять в больницу? Хотим поиграться! От этих слов мне становилось не по себе.
Делать нечего, говорю им: представьте, вы заболели, а папа с мамой вас не навешают. Как, не грустно? Они: грустно. Вот и тете Сидзу тоже грустно. Так что пошли ее навестим. Хорошо, поняли. Сам их уговариваю, а на душе кошки скребут.
В августе сестру из больницы Ниси-Синдзюку перевели в префектуральную. Молодой врач этой больницы настоятельно рекомендовал нам курс реабилитации. Кое-как стала двигаться правая рука. Сестра научилась потихоньку ею шевелить. На вопрос: где рот? — указывает пальцем правой руки на рот.
Сама говорить пока не может, но в какой-то степени понимает, что ей говорят. Однако, по словам врача, осознание родственных отношений (отец, мать, брат, невестка, племянники) пока ей не под силу. В смысле, она просто не догадывается, что это такое. Я говорю ей: я — твой брат. Брат пришел. Она слышит, что «брат пришел», но уверенности, понимает ли она, какое этот «брат» имеет к ней отношение, нет. Немудрено — почти вся ее память утеряна. Где ты жила до сих пор? Не знаю. Сначала она не знала ни имен родителей, ни своего возраста, ни места рождения. Могла назвать лишь собственное имя. Но постепенно восстанавливаются разные функции. Сейчас реабилитация проводится по двум направлениям: восстановление функций тела и речи. Ее сажают в кресло-каталку и учат сидеть, учат стоять на правой ноге, двигать правой рукой, распрямлять согнутую ногу. Из слов отчетливо произносить гласные «а-и-у-э-о».
Рот у нее почти неподвижен, приходится кормить ее через трубочку напрямую из носа в желудок. Мышцы горла застывшие. С голосом проблем нет, но мышцы, приводящие голосовые связки в движение мышцы пока неподвижны.
Врач поставил конечную цель — самостоятельно выйти из больничной палаты, но какова вероятность подобраться к этой цели, распространяться не спешит. Пока все это выражается в призыве никогда об этой цели не забывать. Я верю и больнице, и врачу, полностью им доверяюсь.
Сейчас я хожу в больницу через день. Нужно постирать и прочее, и надолго ее не оставишь. Домой возвращаюсь около одиннадцати. Такая вот ненормальная жизнь продолжается. Теперь я, наоборот, растолстел. Еще бы — ем и пью на ночь глядя.
Три раза в неделю после работы хожу в больницу. По воскресеньям, как я уже говорил, навещаем всей семьей. Мама тоже с нами. Отец выписался из онкологического центра, но после дальних поездок в больницу у него поднимается температура, поэтому его мы не берем. Все садятся в машину, и я их везу.
Получается, вся ответственность лежит на ваших плечах?
Да я-то что? Как-никак одна семья. Жену вот жаль. Не вышла бы за меня замуж, не досталась бы ей такая участь. Также я виноват перед детьми. Была бы здорова сестра, ездили бы путешествовать, куда-нибудь на отдых.
Однако как же я был рад, когда услышал от сестры первое слово. Сначала это был лишь стон: у-у. Но я не мог сдержать слезы. Растрогалась и расплакалась на пару со мной даже стоявшая в палате медсестра.
Странно, но Сидзуко тоже плакала, выдавливая свои «а-а» и «у-у». Что выражали эти слезы? Я точно не знаю. Скорее всего, ей было горько ощущать себя в таком состоянии. Спросили врача — он говорит, что эмоции внутри головы, приняв неустойчивую форму «плача и крика», впервые прорываются наружу. И это только первый шаг.
23 июля впервые перед родителями она произнесла слово «мама». Даже не произнесла, а прокричала. Для родителей это было первое слово дочери за последние четыре месяца. Услышав его, мать с отцом заплакали.
Смеяться она научилась уже в начале этого года. На лице расплывается улыбка. Смеется в ответ на простые шутки. Делает ртом звук, будто пускает газы. Но это ладно. Спрашиваю, кто напукал, отвечает: брат. Вот до какой степени продвинулась реабилитация. Правда, понять ее трудно, приходится изрядно помаяться, чтобы разобрать слова. Но все же она уже говорит.
Спросишь: что ты хочешь? Отвечает: гулять. Появились собственные мысли, хотя почти ничего она не видит. Лишь правым глазом самую малость.
Накануне происшествия мы ужинали всей семьей и говорили: разве это не счастье? Собраться всем вместе, есть, болтать на разные темы?.. Маленькое-маленькое счастье. Но уже на следующий день все перевернулось вверх дном. Какие-то люди лишили нас этой мизерной радости.
