— Ну, из колхоза...
— Это вы осенью испугались прививки против тифа и сбежали в тайгу?
Серые глаза с коричневыми зрачками глядели на него строго и чуть насмешливо.
— Ничего я не испугался, — опустил свой чуб Митька. — А кожу зря прокалывать не дам.
— А я и разговаривать теперь не стану. Ну-ка, проходите в мой кабинет. Живо, живо!
— А я говорю, не дам! — сказал Митька. Сказал — и покорно пошел за Еленой Степановной.
Пока она кипятила на плитке шприц и иголки, Митька смирненько сидел на клеенчатой кушетке и оглядывал ее хрупкую фигурку. Ему казалось отчего-то, что это вовсе и не взаправдашний врач, а какая-то девчонка старательно играет во врача. Очевидно, потому, что очень уж она была маленькая.
Потом Елена Степановна присела на краешек стула боком к Митьке и стала что-то записывать в большую тетрадь. «На стуле три таких доктора поместятся», — мелькнуло у Митьки.
Коротко остриженные волосы все время сползали, когда она наклонялась над столом. Они закрывали сначала круглый подбородок, потом губы, длинные, чуть не закручивающиеся колечками ресницы. Скоро Митька видел только один ее нос с едва заметной горбинкой. Она, не прекращая писать, убирала волосы, запуская в них длинные белые пальцы, но волосы снова сползали.
Иногда, не обращая на них внимания, она о чем-то задумывалась и, как школьница, кусала зелененькую ученическую ручку.
Елена Степановна была красивой. Митька не отдавал себе еще в этом отчета, он сидел и соображал, почему так неожиданно оказался в этом кабинете и терпеливо ждет, когда ему будут «зря прокалывать кожу».
Наконец Елена Степановна положила на стол ручку и откинулась на спинку стула. Откинулась — и Митька замер, пораженный.
Сквозь морозное окно в кабинет били неяркие снопы солнечных лучей. Они захватывали спинку стула и растекались розовой лужей под Митькиными ногами, не задевая Елену Степановну. Но когда она откинулась, ее голова оказалась в полосе солнечного света. Пронизанные этим светом, заискрились вдруг ее волосы, а лоб, нос, губы и подбородок очертила золотисто-розовая каемка.
В этот-то миг Митька не понял, нет, а скорее почувствовал, как она красива.
Почувствовал и опустил глаза, будто ему в самом деле стало больно смотреть на нее.
Когда поднял их, Елена Степановна набирала в шприц сыворотку.
— Снимайте пиджак и рубашку, — сказала она.
Митька снял и, не зная, куда положить, держал в одной руке пиджак, в другой рубашку и майку.
— Повернитесь спиной.
— Да меня не то что тиф, никакая холера не возьмет, — буркнул Митька, собрав остатки своего упрямства, которого только хватило, чтоб сказать ей это. Сказав, он покорно повернулся.
Сделав укол, Елена Степановна бросила в кипящую воду шприц и произнесла чуть насмешливо:
— Ну вот и все. А то я боялась, что не выдержите и помрете. Одевайтесь.
Это Митьке уже не понравилось. Он молча, не спеша натянул рубашку, долго застегивал пуговицы. Почувствовав на себе его взгляд, Елена Степановна обернулась и отчего-то смутилась, покраснела.
— Послушай, а как тебя звать, доктор? — спросил в упор Митька.
— Краснова.
— То-то, вижу, красная вся, — буркнул Митька. — Я про имя спрашиваю.
Ей бы рассердиться на такую грубость, но она еще больше смутилась и промолвила: -
— Лена... То есть... Елена Степановна Краснова...
Митька выслушал ее снисходительно, не спеша надел пиджак.
— Ладно, Лена-Елена. Спасибо за обслуживание. Болеть-то сильно будет? — спросил он, приподнимая плечо.
— Нет, не очень, — все еще не придя в себя, проговорила она виновато.
— Ну что ж, прощай, товарищ доктор...
И Митька вышел из кабинета, надел полушубок, висевший в углу под марлевой занавеской, кивнул Петру Ивановичу и направился из медпункта.
— Странный какой-то парень, — сказала Елена Степановна, выйдя минут через пять к Смирнову. Щеки ее горели. — И грубиян, кажется... Ну, как вы?
— Все очень хорошо. Как-нибудь доберусь теперь до дому. Скоро будет поезд.
— Вам бы полежать часиков шесть...
— Что ты, Леночка! Там и так Вера Михайловна...
— Да знаю. Может, позвонить ей?
— Что ты, ни в коем случае!
— Ну, хорошо, хорошо. Я сейчас опять к больному пойду, по вызову. А вы уж полежите до поезда. На поезд я посажу вас. В вагоне с места не вставать. Приедете — сразу в постель...
Краснова ушла. А Петр Иванович, лежа в постели, пытался разобраться хоть в чем-нибудь из того, что сегодня произошло...
Сдернув тулуп со Смирнова, Устин так рванул вожжами, что жеребец заржал от боли, взвился на дыбы, с места взял в намет. Морозов едва-едва успел упасть в кошеву.
Когда жеребец пулей вылетел на околицу, на ту же дорогу, по которой они только что ехали, Морозов встал на ноги, принялся остервенело нахлестывать коня, и без того несущегося во весь мах. Жеребец, казалось, вот-вот вырвется из оглобель. Тогда Морозов соскочил с кошевы и побежал следом, придерживаясь за ее спинку.
Когда взмокший конь убавлял ход, Морозов вспрыгивал в кошеву и, не подбирая вожжей, опять принимался нахлестывать жеребца. Разогнав лошадь до прежней скорости, снова прыгал на землю, снова бежал следом. И опять заскакивал в кошеву, махая бичом...
Так продолжалось до самого Зеленого Дола. Казалось, Устин хотел загнать не жеребца, а самого себя. И лошадь и Устин взмокли, озверели, дышали хрипуче, свирепо оскаливая зубы. Конь под конец уже не дожидался свистящих ударов бича и, едва вскакивал Устин в кошеву, прибавлял ходу, все чаще и чаще припадая на передние ноги.
Перед въездом в Зеленый Дол Устин, потерявший где-то шапку, прыгнув в последний раз в кошеву, ткнулся в нее горячей и мокрой головой и распластался на мерзлой соломе. Жеребец из последних сил рванулся вперед. Колхозники, попадавшиеся на улице села, ошалело шарахались из-под самых копыт, бросали удивленные взгляды:
— Что за дьявол бешеный? Растопчет ведь кого...
— Да это бригадир вроде! Морозов!
— Сдурел он, что ли?! Коня ведь порешит.
— Нахлестался водки, должно, где-то...
Конь упал возле самой конюшни, переломив сразу обе оглобли, забился на снегу. Потом затих, только ноздри еще пузырились с полминуты. Пузыри так и застыли, не полопавшись, розоватой стеклянной шапкой.
— Люди, да сам Устин живой ли?! — проговорил, подойдя к саням, Филимон Колесников и ткнул Морозова кулаком.
Устин зашевелился, тяжело поднялся. Постоял, согнувшись, плетьми опустив руки, повел кругом мутными глазами. И пошел домой, так и не разгибаясь, чуть не по земле волоча руки.
