Две недели затем он работал молча, ни разу не взглянул на Стешку, хотя чуял, что она будто привязалась к нему своими раскосыми, хищноватыми глазами. Куда ни пойдет — тянется за ним какая-то невидимая нить, и не оборвать ее, не сбросить с себя. Раньше Стешка, а теперь сам Фрол старался быть поближе к людям, а вечером вместе со всеми уходил в деревню. Стешка плелась позади с бабами. Председатель перестал отчего-то заезжать на ток вечерами. Он приезжал иногда днем, хмурый и обросший, но долго на току не задерживался.
Однажды, в начале третьей недели, Захар все-таки задержался, а вечером поехал в деревню, как это бывало раньше, вместе со Стешкой.
— Вот что, Фрол, ты не порти мне спектакля, — жестко сказал в тот же день Морозов. — Чтоб все по нотам было, как договаривались. Понял?
— Не могу я! — скрежетнул даже зубами Фрол. — Не могу...
Устин запрокинул голову и захохотал. Потом резко оборвал смех, прищурил черно-угольные, отливающие холодным блеском глаза.
— Ты ляг сегодня пораньше спать. Укройся с головой, в темноте подумай... припомни, что можешь. А что забыл, я подскажу.
На другой день Фрол, выбрав время, шепнул Стешке, глядя в сторону:
— Как стемнеет, жду тебя в тайге, возле обгорелого кедра.
... Так она, Стешка, продолжалась в его жизни. А что было еще дальше?
Были ворованные поцелуи, жадные, ненасытные Стешкины ласки по ночам, которые вызывали у Курганова тошноту и отвращение, высасывали из него все силы. И довольные смешки Устина Морозова, его одобрительные возгласы: «Так... Молодец, Фрол... Скоро будет последнее действие... На Масленицу Захар свадьбу готовит. И ты готовься...»
— И ты готовься, — повторял Фрол Стешке Устиновы слова. Голос его был усталый и безразличный. — Отведете свадьбу, а перед тем, как лечь спать, выйдешь на улицу. За плетнем будет кошева стоять...
— Выйду, родимый. Что хошь сделаю. Пешком за тобой побегу хоть на край света, — покорно шептала Стешка.
А зимой, уже перед самой свадьбой — остатки совести, что ли, пошевелились в ней, — она попросила робко Курганова:
— Может, не надо бы, Фролушка, а?.. Свадьбу-то с Захаркой... Давай я сегодня к тебе перейду. Начисто убьет это Большакова. А коль со свадьбой еще комедь устроить...
— Жалко, что ли, его?
— Не то чтоб жалко... Неловко все же. — И, опустив в снег раскосые свои глаза, добавила: — А по правде если — жалко. Не его, может, а просто так. Сердце томит отчего-то...
Стешка помедлила, поводила глазами и снова опустила их вниз.
— Летом он для меня цветки собирал. Когда едем вечером домой на ходке, вытащит их, привялые, запыленные, из-под ног откуда-то, сунет неловко в колени мне, а сам покраснеет... А когда в скирде мы... догадался он, в общем, как-то. За одну ночь похудел. Глаза только одни и не похудели. Потом простил...
— Может, и сейчас догадывается?
— Не знаю. Только еще преданнее в глаза смотрит. Как больному ребенку. И весь какой-то... виноватый весь. Будто не я перед ним, а он передо мной провинился. Когда сказала: «Давай свадьбу через месяц» — повеселел.
— Можешь не выходить под конец свадьбы ко мне, если хочешь. Чтобы он не погрустнел потом, — проговорил Фрол суховато, вроде попросил о чем-то неуверенно.
Но Стешке показалось, что он сказал это с издевкой.
— Ты не смейся, Фрол. Я к тому, что душа у него, у Захарки, человеческая.
— И я к тому... — еще тише проговорил Фрол, оглянулся по сторонам и странно втянул голову в плечи. — Легко ли наплевать в такую...
Стешка недоуменно подняла голову в толстом полушалке, испуганно глянула на него узковатыми глазами, ткнулась в кислую шерсть Фролова полушубка.
— Нет! Фролушка, ты верь мне. Я ведь это так... вспомнила. Да ради тебя, ради... Я им всем наплюю! Всем!.. Фролушка, родимый...
Курганов, грубо оттолкнув ее от себя, брезгливо растер рукавом мокрую от ее слез шерсть на отворотах полушубка.
— Я и не сомневался. Вот тут, за этим самым плетнем, будут сани стоять, — хрипуче и тяжело сказал он, отвернулся от Стешки и пошел, горбатясь, в темноту.
... Свадьба Захара Большакова со Стешкой была в морозный, искристый день. С утра гудело и волновалось все село, — шутка ли, председатель женится! Кучами ходили люди из конца в конец деревни, толкались перед домом Захара, сорили подсолнечной лузгой, окурками на чистый, только что нападавший сверху снег.
И весь день ждали чего-то необычного, невиданного в этих краях. Приближение этого необычного чувствовалось во всем — в испуганно-подленьком блеске Стешкиных глаз, в счастливо-обеспокоенном выражении худого Захарова лица, в молчаливых и зловещих усмешечках Илюшки Юргина, точно он хотел сказать: погодите, мол, вы не знаете, что сейчас произойдет, а мне-то известно...
Но свадьба началась своим чередом, после первых рюмок исчезла скованность и неловкость гостей. Кричали, как обычно, «горько», Захар целовал Стешку в холодные губы. Устин Морозов, подвыпивший и разлохматившийся, обнимал Захара, говорил, смахивая со щек самые настоящие слезы:
— Захар Захарыч, дорогой ты наш председатель... Видим, видим, как вы любите друг друга... И мы радуемся твоему счастью. Мир да совет вам до гроба... Гляди, Стешка, береги его, заботься. Самое дорогое, что у нас есть, отдаем тебе. Сынов чтоб нарожала ему...
Захар, тогда молодой, еще безусый, разволновался, приподнялся со стула. Кто-то снова крикнул в это время: «Горько!» Стешка обхватила Захара обеими руками, прижалась к нему крепкой, как камень, грудью, внутри которой часто и глухо колотилось что-то живое. Тогда Захар расчувствовался окончательно, усталые и счастливые глаза его подернулись живой влагой.
— Друзья дорогие мои! Товарищи дорогие... — начал он.
В это время Фрол Курганов почувствовал на себе две пары глаз — Устина Морозова и Стешки. Встал из-за стола и, покачиваясь — то ли от выпитой водки, то ли еще от чего, не спеша вышел на улицу.
... Ночь была тоже морозной и искристой. Сотни человеческих ног гладко притоптали за день снег вокруг дома Захара Большакова. Скрипа полозьев, когда Фрол и Илюшка Юргин подъезжали к плетню, не было слышно.
Гости уже начали расходиться от председателя. В освещенных окнах маячило еще несколько теней, болталась, прыгала по мерзлым стеклам огромная кудлатая голова Устина Морозова.
Стешка перелезла через плетень молча и торопливо. Если бы не затрещали под ее ногой мерзлые прутья, можно было подумать, что это тоже скользнула какая-то неясная, зловещая тень. Полураздетая, придерживая одной рукой полы незастегнутой жакетки, другой — концы полушалка, она тяжелым мешком бухнулась в сани, простонала Фролу в колени:
— Ой, скорее...
«Купи-продай», сидевший за кучера, изо всей силы вытянул кнутом горячего жеребца. В две минуты он домчал их до Фроловой избы. Стешка спрыгнула с саней, все так же придерживая руками жакетку и полушалок, прибежала к двери, ударилась о нее плечом.
