— Лучше, хуже... А вы у меня спросили согласия?
— Спросим, когда придет время. Пока предварительный разговор на правлении был.
— А спрашивать нечего. Я давно тебе сказал — не лезь с этим. Не суйся! Не буду.
— Нет, будешь!
— Вон как!
— Вот так! — в тон ему ответил Большаков, выдернул вожжи. — Будешь, если еще народ доверит.
— Не надо мне вашего доверия! И вашего бригадирства!
— А вот это ты врешь. (Фрол направился было в конюшню, но при последних словах председателя обернулся.) Бригадирства, может, и не надо, чины тебя не особенно привлекают, знаю. А вот доверия людей... Это разные вещи.
— Ну-ну, давай дальше! — усмехнулся Фрол. — Правда, опять у нас с тобой разговорчик получается. Ха арошая беседа! По-серьезному.
— Что ж, по-серьезному. Ты это чувствуешь и стараешься ухмылкой замаскироваться.
— Нечего мне маскироваться, не на войне, — упрямо сказал Фрол. — А доверие какое теперь ко мне? Семью бросил, с Клашкой сошелся. После всего разговор о бригадирстве что такое? Насмешка. И я прошу — бросьте.
Фрол говорил теперь все мягче и мягче.
— Да, видно, придется. Потому что мое предложение... Не послушался ты меня, Фрол, наломал с Клашкой дров... И потому мое предложение о назначении тебя бригадиром вызвало удивление. Меня не поддержали.
Фрол кинул быстрый взгляд на председателя, тут же опустил глаза в землю.
— И хорошо, что не поддержали. Да и зачем это тебе?
— А затем, — спокойно проговорил Большаков, — чтоб помочь тебе, дураку, хоть в конце жизни. И в этой истории с Клавдией, и вообще. Чтоб к людям тебя немного повернуть. Но самое главное — затем, что я, несмотря ни на что, верю в тебя. И постараюсь передать эту веру всем членам правления. Постараюсь убедить их. Они поймут, я думаю.
— Вряд ли... — помедлив, вымолвил Фрол. — Не таким меня знают.
— Что ж, кто не разглядел тебя, поверят мне на слове. А все остальное от тебя будет зависеть. Ну, посторонись.
Фрол молча отступил. Большаков тронул лошадь.
Опустив голову, Курганов шел к конюшне. Потом остановился, поглядел в ту сторону, куда поехал председатель. Но не увидел ни председателя, ни деревенских домов. Он видел только, что под ослепительно белым снегом лежала перед ним земля.
Под ослепительно белым снегом лежала земля.
Снег толстым слоем покрывал крыши, пушистыми шапками висел на столбах, на ветках деревьев. Тайга под снегом стояла отяжелевшая, усталая.
Обильным куржаком были покрыты телеграфные провода. И казалось, что меж столбов натянута не проволока, а разлохмаченные, низко провисшие от собственного веса канаты.
Временами с деревьев срывались комья снега, осыпался с проводов куржак. Тогда в воздухе долго плавала и переливалась в солнечных лучах мелкая снежная пыль.
Дымились трубы. Клубы березового дыма, тоже ослепительно белые как снег, поднимались отвесно вверх. Они напоминали летние курчавые облака, которые плавают в небе в жаркий погожий день.
Устин всегда был равнодушен к природе, никогда не обращал внимания на ее красоту. Но сейчас, понуро шагая по деревне, вдруг увидел ее, ощутил каким-то обнаженным, болезненным чувством. Он почувствовал, может, впервые в жизни, как пахнет свежий, не измятый еще ногами снег, как из тайги накатывает волнами запах стылой хвои и приятно царапает в горле, чуть кружит голову.
Зимой деревня кажется тихой, праздной, отдыхающей от летних трудов и забот. Но Устин знал, что это не так. Вон на краю деревни стучит и стучит электростанция. Это значит, что по отяжелевшим проводам-канатам в ремонтную мастерскую, в амбары, в колхозный гараж, в скотные дворы — во все службы огромного хозяйства беспрерывно течет электричество, освещая помещения, подавая воду, вращая станки. И всюду идет работа, всюду своим чередом идет жизнь.
Вот, например, скотные дворы, телятник... Устин остановился, несколько минут глядел, как хлопочут вокруг коровников девушки и пожилые женщины, то появляясь на улице, то исчезая в помещениях. Из телятника выскочила внучка старика Шатрова в одном халатике, с подоткнутым подолом — видно, мыла и чистила в стайках, — подбежала к изгороди, закричала:
— Анна Тимофеевна! Ну как?
— Растелилась, слава те Господи. Телочкой. А Звездочка еще мучается, — прокричала в ответ пожилая женщина.
— Ветеринар приехал?
— Тут, тут, доченька... Ох, тяжелый нынче отел!
И обе скрылись, поспешили к своим делам.
Только Устану некуда теперь спешить. Некуда? А разве когда-нибудь было — куда?
«Да, было», — думал он, шагая дальше. Он торопился иногда куда-то. А куда? Зачем?
С проводов все сыпался куржак. Там, где он падал, долго стоял переливающийся искрами снежный столб.
По улице шныряли вездесущие ребятишки. Раскрасневшиеся на морозе, обсыпанные снегом, они сбивали палками куржак с проводов и деревьев, с хохотом плясали в искряшихся облаках и сами переливались под лучами солнца, точно были одеты не в истертые полушубки, не в растерзанные Бог знает о какие сучья и шипы пальтишки, а в диковинную царственную парчу.
Так куда же и зачем торопился иногда он, Устин Морозов? Что ж, он знал куда. Он всегда это знал...
Устин свернул в переулок, в ту сторону, где стояла давно законченная кладкой водонапорная башня. Возле башни еще летом сколотили дощатую времянку, и сейчас в ней что-то пилили, строгали, точили. Из времянки то и дело выходили люди с деревянными брусьями, рамами, коробками в руках, с изогнутыми замысловато железными трубами и скрывались в единственном дверном проеме башни. Дверь еще не была навешена, и оттуда брызгали искры электросварки.
Из башни вышел прораб Иван Моторин с запорошенными опилками плечами, в шапке с торчащими вверх ушами, остановился, вытаскивая банку с табаком. Заклеивая языком самокрутку, глянул на солнце, прищурив один глаз, и тут же напустился на высоченного, с длинными руками парня:
— А чтоб тебя... Гришка! Ты какой патрубок тащишь?
— Так сам же говорил — шестидюймовку надо.
— Правильно. А это сколько? Четыре дюйма! Голова!
Парень растерянно вертел в руках отрезок трубы.
— Ладно, этот пригодится в третьей секции. Резьбу только нарежь. Да левую гляди не перепутай... А-а, Устин! — воскликнул он, увидев Морозова. — Скоро, скоро, брат, дадим водичку людям. Прямо в кухни хозяйкам подадим. Свеженькую. Так что продавай к весне коромысло.
Устин постоял, как бы раздумывая, вступать с Моториным в разговор или нет. И пошел дальше.
«Дадим водичку людям...» А он, Устин, торопился иногда... Да что там — иногда! Всю жизнь он ждал тех, кто помешает «дать людям водичку». И при первой же возможности торопился к ним на помощь. Торопился, чтобы помочь им растоптать вот такую свежую красоту земли, чтоб задушить смех вон тех ребятишек. И воду... да, чтоб и воду не дали людям...
