— Уже показывает. По деревне разное болтают про него. В том числе — будто бы он и с Зинкой Никулиной... Это тебя никогда не беспокоило?
— Нет, не беспокоило, — с насмешкой отозвался Фрол.
— А меня что-то тревожит.
— А ты не слушай бабьих сплетен.
— Хорошо, если сплетни.
— Поехал бы да спросил у самой Зинки.
— Спрашивал. Нет, что ли, думаешь?
— Ну? — Фрол все-таки насторожился.
Захар внимательно поглядел на него.
— Значит, сплетни? — спросил он вдруг. — Ты в этом крепко уверен?
Фрол шумно встал, всем своим видом показывая, что собирается уходить.
— Уверен. Я с Митькой говорил. Какой он там ни на есть, а врать не будет. Не приучен вроде к вранью. И Клавдия ничего толком не знает, кроме таких же сплетен. А уж Клашке-то, сестре своей, открылась бы, поди, Зинка, если тебя постеснялась... Вот как. А на Митьку, что же, удобно все валить. Ну, спасибо, что удостоил беседы. Первый раз за всю жизнь.
— Это ты меня удостоил, Фрол. Тебе спасибо.
— Ладно, не будем считаться. Пошел я. Тяжело мне с тобой говорить.
— Самое тяжелое, об чем я хотел, еще впереди, — сказал Большаков.
Курганов чуть не с минуту стоял недвижимо, как столб. Затем поднял руку и все-таки стащил с головы — медленно, словно обреченный, — шапку.
— Ну... говори! — раздельно произнес он, поворачиваясь грудью к Большакову. Губы его, жесткие, пересохшие, изломались. — Я ведь знаю... с самого начала знал... об чем ты хочешь. Давай стыди. Сын кобель, и ты, мол... рыцарь. Слово-то какое! Еще бы, дескать, на восемнадцатилетнюю девчушку какую-нибудь рот разинул. Еще бы... Э, да что! Меня стыдить — можно. И, наверное, надо. И каждый имеет право. Жена, сын, ты... все люди. И я сам... Сам себя! И стыжу! И казню! Это, может, пострашнее... и побольнее, когда сам себя... А только оно — что? Кабы я мог... Кабы кто знал, что в душе-то у меня... Вот ты, Захар, мысли чужие умеешь читать...
— Не умею, к сожалению, — сказал Захар. Сказал затем, чтоб прервать Курганова. Захар чувствовал, почти видел, что каждое слово, прежде чем сорваться с перегоревших губ Курганова, словно ворочалось где-то внутри этого огромного, нескладного человека, долго перекатывалось, тяжелое и острое, как осколок гранита, царапая и раздирая самые больные места.
Едва раздался возглас Большакова, Фрол умолк. Дрожащими руками он ухватился за спинку стула. Но присел на самый краешек.
Но и жалкий, обессиленный, он поглядел на Захара не с благодарностью за облегчение, а с неприкрытой ненавистью и упрямо произнес:
— Что же... долавливай. Твоя, говорю, очередь.
Но Захар сделал вид, будто не заметил его взгляда, не расслышал его слов.
— Да, не умею, к несчастью, читать чужие мысли, Фрол, — продолжал он, стараясь не глядеть на Курганова. — Однако что у тебя в душе происходит, понимаю, догадываюсь. И что ж... жалею...
— Жалостливый какой... — шевельнулся было Фрол.
Но Большаков поднял руку, попросил:
— Ты погоди, успокойся. Ведь через силу хочешь вызвать гнев. У тебя уж нет его, а ты хочешь показать, что есть. А зачем?
Фрол дважды открыл и закрыл спекшиеся губы — не то намеревался и тут же раздумывал что-то сказать, не то просто глотал воздух.
— Ты знал, что я о Клавдии хотел поговорить с тобой... Знал, что не сладкий разговор будет, — и все-таки зашел, — продолжал Захар. — Почему?
Фрол молчал.
— Ну, чего же ты? Не можешь ответить? Тогда я попытаюсь...
— Давай... — мотнул белой головой Курганов.
— Потому, видно, что сам чувствуешь — не туда занесло тебя. И несет все дальше, вглубь. Сам выбраться уже не можешь. И утонешь. В одиночку не выплыть.
— Плакать, что ли, кто будет? — враждебно проговорил Фрол. — Жалко тебе меня станет?
— Самого себя ты не жалеешь, это я знаю, — сказал Захар, — но... о Клавдии беспокоишься. Она ведь, ты понимаешь, вместе с тобой пойдет ко дну. Вот и зашел в надежде, не окажут ли помощь...
Большаков, говоря все это, глядел теперь на Фрола, пытаясь поймать его взгляд. Однако Курганов не поднимал головы.
— Ну, что ты молчишь? — спросил председатель. — Так или не так?
Фрол встал, повернулся к окну, почти загородив его все широкими плечами.
— А может... не утонем еще. Счастье, что ли, нам заказано с Клашкой? Что с того, что я... чуть не вдвое старше ее? Десяток-другой годков еще похожу по земле. Тоже время... нам для счастья хватит...
Фрол держался обеими руками за подоконник. Держался так крепко, что пальцы его побелели.
— А Степанида? А Митька? Ему тоже счастье не заказано. А если...
— Что «если»? — обернулся Фрол. По лицу его шли снова багровые пятна. — Что ты учишь меня?! Ну... беспокоюсь о Клашке, угадал, черт тебя побери!! И зашел... Выслушал вот. Все правильно ты говорил тут! А к Клашке, если примет, уйду, понятно?! Всю жизнь я делал не то, что хотел бы... Всю жизнь был один. А теперь нас будет двое! Двое!! Уйду! Что мне Митька? Что Стешка?.. А-а...
Фрол взмахнул рукой и ринулся к двери.
— Нет, стой! — воскликнул Захар, поднимаясь из-за стола.
— Ага, все-таки взревел по-командирски! — тоже крикнул Фрол. — Ну, давай послушаю до конца. Больше у нас с тобой, видно, все равно разговора никогда не получится.
— Вот это-то и плохо, Фрол.
— А я так думаю — ничего.
— Нет, плохо, — повторил Большаков. — Эх, Фрол Петрович... какая кошка нам с тобой дорогу перебежала?
В голосе председателя было что-то такое, что обезоруживало Фрола.
А Захар продолжал:
— Ну, когда-то были молодыми, зелеными... Но потом ведь повзрослели, поумнели маленько. Тебя к тому же война обкатала вон, обучила. Всякого насмотрелся, поди, на фронте, узнал, почем ценится человеческая ненависть и человеческая дружба. И я думал: что бы там ни было раньше, но теперь-то ужо сойдемся, пойдем плечом к плечу. Та же война показала — плечо у тебя надежное...
— Ты не был рядом со мной на войне. Так что гляди, как бы не ошибиться в надежности.
— Нет, Фрол, не ошибаюсь... Хотя и не был на фронте. Но... плечо твое по-прежнему далеко. Не обопрешься.
— Сам крепко стоишь, — буркнул Фрол. — Да и другие есть плечи... а в общем — надоело мне. Все, что ли, выложил?
Большаков еще раз оглядел могучую, неуклюжую фигуру Курганова.
— Осталось немного, Фрол... Но осталось самое главное. Осталась Клашка.
— Об ней уже говорено.
