— Так Ксения и согласится писать заявление… — фыркнула Элеонора. — Ей же тогда придется рассказать, по какой причине родители ее в медвежьем углу заперли, признаться в убийстве.
— Воронов может задержать девицу. А то, что Иосиф исполняет роль Родиона, доказать легко, — пожал я плечами. — Когда Пятаков узнает про обман, он, естественно, откажется от женитьбы. Мы разрушим весь хитроумный план Елизаветы Матвеевны, а там посмотрим. Большинство женщин, понимая, что их мечты превратились в пыль, впадают в истерику и начинают совершать глупости. Помните Маргариту Филонову? В каком году вы искали убийцу ее мужа?
— Дата из головы вылетела, а Рита перед глазами стоит, — протянула Элеонора Андреевна. — Мерзкая бабенка. Поняла, что Павел, ее любовник, не намерен с ней свою жизнь связывать, прибежала к Максиму в кабинет и с порога завопила: «Немедленно арестуйте Пашку! Он моего бедного Колю задушил, сейчас всё расскажу…» Ее от обиды и желания любовнику отомстить так крючило, что она не сообразила — одновременно ведь и себя топит, поскольку заодно с ним действовала, законному супругу в кефир двойную дозу пилюль от бессонницы насыпала.
Я оживился:
— Вот видите. Может, и в случае с Елизаветой Матвеевной так же получится, — или она контроль над собой потеряет, или Анфиса впадет в панику и даст показания, или пока Максим в Ясное сгоняет, я что‑то выясню. Время работает на нас.
— Ладно, убедил, — сдалась Элеонора, — немедленно звоню Воронову.
Я попытался ее остановить:
— Сейчас три часа ночи.
— Ну и что? — удивилась она. — Много спать вредно, все интересное мимо пройдет.
* * *
В восемь утра я, постояв под холодным душем, зашел в бывшую ванную Семена Кирилловича и сурово сказал мастеру:
— Валентин! Думаю, вы уже заметили свою ошибку и быстро исправите ее.
Плиточник, задумчиво глядевший на упаковки кафеля, нахмурился.
— Напокупают хозяева ерунды, а рабочий человек мучайся. Чего им всем орнамент или всякие выкрутасы нужны? Белая плитка самая правильная, ее на стены, не парясь, нашлепать можно. А здесь… Нет, только глянь! Ну че он выбрал?
— Имя «Игорь» проще некуда, — прервал я его стенания, — всего‑то пять букв.
— И при чем тут оно? — не понял Валентин. — Я про бордюр и пояс размышляю. Захотел ваш босс сверху орнамент из лошадей, а посередине — из охотничьих собак. Как работать прикажете?
— Аккуратно, — сквозь зубы процедил я. — Сначала надо разложить картинки на полу, затем переносить их на стену.
— Не учи мастера, — взъерепенился Валентин, — я с пеленок при деле.
— Рад за вас, — не удержался я от сарказма.
— Эти собаки, — заныл плиточник, — все, заразы, разные. Одна сидит, другая бежит, третья лежит, четвертая кверху ногами. Ну зачем это? И лошади, блин, серые, коричневые, рыжие… Паззл складывать придется.
— Прекрасно, — прервал я его жалобы, — головоломки развивают мозг.
Валентин надулся:
— Я, по‑твоему, идиот? Вона как! Хозяину прислуживаешь, рабочего человека в грязь втаптываешь…
— Прочитай имя, выложенное над зеркалом, — потребовал я.
— Тебе никто не говорил, что ты на пластырь похож? Прилипнешь — не отодрать, — схамил мужик. — Там выложено «Игорь».
— Добро бы так, — вздохнул я. — Ан нет, сначала стоит мягкий знак, а за ним ОРИГ.
— Брехня, — не глядя вверх, отмахнулся Валентин. — Я ложил аккуратно, по буковке. Вам, барским холуям, лишь бы рабочего человека грязью облить… Вот уж правду говорят: хуже хозяйской собачонки никого нет. Ты трудишься, спину гнешь, а шавка вокруг носится и тявкает. Сам ничего делать не умеешь, мне, рукастому, завидуешь и нарочно над бордюром думать мешаешь. Вот от какого, блин, зверя эти ноги? Они лошадевые или собачьи, а?
Валентин начал вертеть в разные стороны взятую из упаковки плитку, а я неожиданно ощутил обиду, усталость, раздражение и острое желание отпустить люмпену пару «комплиментов». Но сдержался, схватил долото и небольшой молоток, живо вскарабкался на стремянку, за считаные секунды отковырял плитки, слез, потянулся за клеящей массой…
Понимаю, вы удивлены, как ловко я управляюсь с инструментом. Да, раньше мне, чтобы вбить гвоздь, приходилось вызывать мастера. Но, знаете ли, поездки по всей стране с передвижным цирком здорово изменили и закалили господина Подушкина. Теперь я умею варить суп в раковине ванной комнаты захудалого отеля, могу спать в любом положении где угодно, мыться ледяной водой, знаю, как выбить из хитрого администратора, обманывающего артистов, гонорар за выступление, легко договариваюсь с любым заказчиком. А тараканы? Да я почетный истребитель прусаков, коих тучи в общежитиях, где часто приходилось ночевать циркачам! Еще я ловко штопаю старое трико акробатов, разбиваю пуанты, умею завивать волосы Жозефины щипцами, фильтровать воду через тряпку и гладить брюки при помощи кирпичей. Отковырять пару кафелин и заново уложить их мне, человеку, легко чинившему повозку, которую вытаскивал на арену медведь, — как чихнуть. А еще я отлично знаю, что дешевые пельмени с майонезом прекрасный ужин (в особенности, если позавтракать и пообедать не удалось).
Внезапно пришедшее на ум воспоминание про майонез почему‑то заставило меня насторожиться. Я не люблю сей соус, он излишне жирный, калорийный, но голодный человек не раздумывает о здоровом питании, а ест что дают. Снова осев в Москве, я не прикасаюсь к майонезу, но почему мысль о нем так меня встревожила?
Продолжая недоумевать, я слез со стремянки и услышал недовольный голос Ксении:
— Какого черта? Сколько можно колотить в стену? Ночь на дворе. Иван, прикажи кретину не шуметь.
— Ни фига себе ночь! — заржал Валентин. — Скоро девять утра натикает, уже завтракать пора.
Я посмотрел на стоящую в дверях Ксению, одетую в теплый халат. Она стянула с волос резинку‑махрушку, светлые локоны рассыпались по плечам. Ксюша тряхнула головой, волосы почти закрыли ее лицо. Я с интересом наблюдал за ней. После беседы с Марией Борисовной мне стало ясно, почему Ксения (дабы избежать путаницы, пока я буду именовать так Катю) до предела вульгарно красится. Мошенница все‑таки побаивается, что старики или Родион‑Иосиф сообразят: перед ними не оригинал, а, так сказать, копия, и в целях безопасности переусердствовала с макияжем. Резон в ее поведении есть. Иные дамы, желая стать красивее Елены Прекрасной, так размалевывают свои лица, что их родная мать не узнает. И понятно, отчего Ксения столь усердно хамит окружающим. Но она, старательно исполняя роль грубиянки, подчас перегибает палку, что не очень нравится хозяйке усадьбы. Я, случайно обнаружив в библиотеке дыру, заглянул в спальню Елизаветы Матвеевны и стал свидетелем того, как та журила «дочку», просила ее притушить боевой раскрас и скорректировать свое поведение.
— Ваще‑то это не я колотил, а он, — наябедничал Валентин.
