Я подошел к яме. Папа вытряхнул на ладонь немножко Розы. Нет, не Розы. Розы больше нет. Папа вытряхнул на ладонь немного пепла. Я опустил Роджера в могилу. Папа глубоко вздохнул.
Я тоже вздохнул, только еще глубже. На пару секунд все замерло. Чирикнула птичка, ветер качнул голые ветки яблони. Папа разжал руку. И не сказал: «Прощай». Теперь уже незачем было. Роза ушла давным-давно.
Пепел покружил над прудом, мешаясь со снегом, падающим с неба, опустился на воду и утонул. Возле листа лилии проплыла моя рыбка. Я взялся за лопату, подцепил ком земли. Ладони, сжимавшие металлический черенок, взмокли. Я держал лопату над ямой и не мог перевернуть. Не мог высыпать землю прямо на своего кота. «Роджера больше нет, – сказал я себе. – Его нет. Это не он. Роджер исчез». Слова не помогли. Я не мог отвести глаз от черного носа, от серебряных усов и длинного хвоста. Мне хотелось вытащить Роджера из могилы. Я еще не привык к тому, что он умер.
Папа опять наклонил урну. Новая порция пепла высыпалась на его ладонь. Сжав зубы, папа перевернул руку. Пепел Розы упал в пруд. Если папа смог, значит, и я смогу. И я ссыпал землю в могилу.
На Роджера не смотрел – не мог видеть, как под комками мерзлой земли исчезает его тело. Я прошептал:
– Я тебя люблю. Ты всегда будешь самым лучшим моим котом. Я буду по тебе скучать. – И принялся быстро-быстро закапывать могилу. На папу не оглядывался. Потому что, если б я прервался хоть на одну секунду, у меня не хватило бы духу продолжать.
Я прихлопал холмик поровнее и отшвырнул лопату, словно она была заразной. Неужели я своими руками это сделал? Я был сам себе противен, и весь мир был мне противен. И в животе у меня было противно, и в сердце, и в голове. Джас обнимала меня за плечи, а я ревел. Роджера больше нет! Я никогда его не увижу. Думать об этом было невыносимо. Я отогнал страшные мысли, вытер глаза и заставил себя посмотреть на папу. Он все еще стоял у пруда и сыпал в воду пепел Розы. Крошку за крошкой.
Я двинулся к нему и потянул за собой Джас. Мы встали по обе стороны от папы и смотрели, как падает пепел. Моя рыбка, весело виляя хвостом, выписывала затейливые узоры в глубине. Несколько крупинок пепла опустились на золотую спинку и прилипли к блестящим чешуйкам.
Осталась всего одна горсточка пепла. Последние крупицы высыпались папе на ладонь. Он приподнял урну и потрясенно заглянул внутрь – пусто! Руки у него дрожали.
– Папа, – неожиданно сказал я, – не надо.
Папа зажал в руке последние крошки пепла.
– Что?
Дышал он хрипло, и лицо было белее, чем снег вокруг.
– Не надо, – повторил я. – Оставь себе.
Папа покачал головой.
– Розы больше нет, – с усилием проговорил он и поднял над водой руку. – Это не она.
Я перестал плакать и прошептал:
– Знаю. Но это было ею. Частью ее тела. Оставь себе. Хоть немножко.
Папа взглянул на меня, я – на него, и какая-то искра пронеслась между нами. Он ссыпал остатки пепла в золотую урну.
Мы все замерзли и пошли в дом. Папа на пару минут поднялся наверх, а Джас тем временем налила всем чаю. Мы пили его в гостиной, молча. Каминная полка без урны выглядела пустой. Должно быть, папа отнес урну к себе. Подальше с глаз. Но, когда ему станет особенно грустно, он ее достанет. 9 сентября, например. Я вот никогда-никогда не забуду, что Роджер умер 6 января. Даже если у меня будет еще тысяча котов. Потому что с Роджером все равно никто не сравнится.
Мы выпили чай и просто сидели и смотрели друг на друга. Что-то важное произошло с нами сегодня. Все изменилось. И пусть у меня все так же крутило в животе, и там, где сердце, болело, и горло саднило, и слезы все не останавливались, я знал, что не все перемены к худшему. Случилось и что-то хорошее.
Джас не начала есть. А папа пока не бросил пить. Но мы целый день были вместе. Может, особо и не разговаривали, но и по своим комнатам не расходились. Посмотрели кино. Джас предложила «Человека-паука», но я сказал, что не хочу, и она поставила какую-то комедию. Смеяться мы не смеялись, но в самых смешных местах улыбались. И папа сказал Джас:
– А мне нравится твоя прическа.
И она ответила:
– Спасибо.
И тогда он добавил:
– Розовые волосы – это красиво.
А когда пора было ложиться спать и звезды засияли на небе, словно сотни кошачьих глаз в темноте, папа второй раз в жизни обнял меня. Крепко-крепко обнял, как будто защищал. И потом, когда я лежал под одеялом и думал о Роджере, мечтая, чтоб он оказался на подоконнике, папа принес мне какао. Он вложил чашку мне в руки, и пар приятно окутал лицо. На этот раз порошок был размешан как следует, совсем правильно.
22
На следующий день начинались занятия в школе. Я спустил ноги с кровати, ожидая, что Роджер начнет тереться о ноги. Жевал шоколадные шарики и ждал: сейчас он запрыгнет ко мне на колени. Чистил зубы и ждал: вот сейчас его хвост обовьется вокруг щиколоток… Без него дом был пустым. Я сам был пустым.
Папа встал вовремя, чтобы отвезти нас в школу. Он был чуточку с похмелья. Ну так что же? Папа – не идеал. А я, что ли, идеал? Он старается, и это главное. Может, справляется он не слишком классно, но уж в миллион раз лучше мамы. Он нас не бросил. Просто он горюет по Розе, и это нормально. Тут кота убили, и то выть хочется. А если дочь разорвало на куски? Ужасно, должно быть.
Машина остановилась перед школьными воротами, и папа увидел, как по тротуару шагает Сунья. Я догадался об этом по его лицу в зеркале. Оно перекосилось, но папа не закричал: «Мусульмане убили мою дочь!» – или еще что-нибудь такое. И даже не велел мне держаться от нее подальше. Только сказал, что домой вернется не раньше шести, пойдет устраиваться на работу. Джас сжала папину руку, а он улыбнулся и повернулся ко мне:
– Счастливо. У тебя отличные оценки. Молоток. Так держать!
Я вошел в школу. Я все еще был в футболке с пауком, но не ради мамы – не она мне ее прислала. Ткань пропиталась кровью Роджера, поэтому я ее и не снимал. Видок у меня, надо полагать, был как у мясника или убийцы, но мне было все равно – я хотел быть рядом со своим котом.
– А вот и наш сморчок! – заорал Дэниел. Они с Райаном стояли возле дверей в класс.
Я хоть и струсил, но виду не показал – не покраснел, и не задрожал, и не удрал, а направился к классу.
– Сморчок в задрипанной футболке!
Они прыснули и, вскинув руки, хлопнули друг друга по ладоням. Получились воротца, я прошел прямо под ними, а Дэниел больно лягнул меня сзади. Врезать бы ему по мерзкой харе! Только ведь он опять меня отмутузит… Дэниел ухмыльнулся – дескать, он победил, а я вспомнил про того теннисиста, который вечно занимает второе место на Уимблдоне, и почему-то разозлился. Сердце в груди рычало, как свирепый пес.
