Бедняга Морис ошибся.
Спустя два дня я разорвала помолвку. Боюсь, я избрала самый трусливый способ — отправила жениху письмо. По наивности я надеялась таким способом избежать выяснения отношений, но не тут-то было. Получив письмо, Морис сел в поезд и объявился нежданно-негаданно в моей комнате в общежитии. Видимо, он приехал самым ранним поездом, потому что грозный стук в дверь вырвал меня из глубокого сна. Поначалу я не хотела его впускать, но в итоге пришлось отпереть дверь: Морис орал на весь коридор, подробно отчитываясь о нашем совместном прошлом и планах на будущее, — такого унижения я не стерпела. Стоило мне открыть дверь, как он ворвался в комнату — бледный, возбужденный, со всклоченными волосами, с виду сущий безумец. Впрочем, надолго он не задержался. Конечно, ему хотелось многое мне сказать, но, увидев Ребекку, голую, в моей постели, Морис остолбенел. Несколько секунд он молча пялился на нее, не веря своим глазам, затем развернулся на каблуках и вышел. Больше он не возобновлял попыток встретиться со мной. Вот так и закончился наш роман — не самым благородным образом.
Я не любительница фотографий, сделанных на официальных торжествах. Они даже более лживы, чем обычные снимки. И следующий снимок — под номером одиннадцатым в нашей серии — хороший тому пример. По всей видимости, пленка запечатлела событие с идеальной точностью, однако фотография не дает ни малейшего представления о том, что творится в головах персонажей. Я предложу тебе две интерпретации: официальную, а следом неофициальную и куда более достоверную. По первой версии, это фотография выпускницы Ребекки на церемонии в честь окончания университета; по второй — здесь изображены я и Ребекка через пару часов после нашей первой серьезной ссоры.
Сфотографировали нас на улице у Альберт-Холла, где проходила церемония, так что в смысле места действия мы недалеко ушли от предыдущего снимка, совсем недалеко. Ребекка стоит между своими родителями, я — по правую руку от нее, рядом с ее матерью, но не вплотную, а немного на отшибе. Не помню точно, кто снимал, — наверное, кто-нибудь из сокурсников Ребекки. Своим родителям она представила меня как «подругу», и они приняли это за чистую монету. Ребекка закончила исторический факультет с отличием и вот-вот должна была приступить к работе в качестве архивиста в Главном регистрационном управлении. Мы уже нашли квартиру на двоих в модернизированном викторианском доме в Патни, где мы собирались жить, пока я не закончу курс. Две девушки, живущие вместе, — на такое смотрели тогда совершенно нормально и даже благосклонно. Настолько невинным было то время (либо нам хочется так думать) и настолько непрошибаемо буржуазными были воззрения матери и отца Ребекки, что им просто не пришло бы в голову искать в этой ситуации какую-либо иную подоплеку. Если бы в тот день они понаблюдали за нами более пристально, то в их умах, скорее всего, зародились бы смутные подозрения. Они могли бы задаться вопросом: если девушки «просто» подруги, то почему в столь знаменательный день они так откровенно злятся друг на друга?
Я внимательно вглядываюсь в снимок, пытаясь обнаружить на наших лицах признаки гнева. Начну с Ребекки. У нее глупый вид, как и у всех в день выпуска, чему только способствуют дурацкая квадратная шляпа с болтающимися кисточками и пергаментный свиток в руках, который Ребекка не знает куда деть. Она вымученно улыбается, но, по-моему, не столько от злости, сколько от сознания того, как по-идиотски она выглядит. Ее родители излучают радость на полную мощность. Я неуклюже выразилась? Но говорят же «включить фары на полную мощность». Вот и они здесь как те фары. Сегодня все прекрасно в этом прекраснейшем из миров, — во всяком случае, для них. Отец — приземистый брюнет, склонный к полноте, мать — высокая худая блондинка; к счастью, Ребекка похожа на мать, норвежку. Отец — торговец лесом из Престона, по делам ему часто приходилось бывать в Норвегии. Они на редкость негармоничная пара, из тех, кто, по моим представлениям, разводятся, как только повзрослевшие дети покидают родительский дом. Развелась ли эта пара, я понятия не имею. Сначала я им нравилась, но постепенно особенности нашего совместного житья проявлялись все более отчетливо (ты скоро поймешь, о чем речь), и их враждебность ко мне неукротимо нарастала. Точнее, его враждебность — мать, похоже, плевать на все хотела, главное, чтобы дочка была счастлива. Куда более зрелый подход к жизни, на мой взгляд. Но речь сейчас не о том.
* * *
На фотографии у меня по-прежнему длинные волосы. Ребекке они нравились такими, и она страшно разобиделась на меня, когда примерно полгода спустя я их обрезала. На голове у меня черт-те что: мы уходили из дома в такой спешке, что я едва успела воткнуть в свои лохмы пару заколок. Что до жакета, в который я нарядилась, я его хорошо помню. Мама купила его в «Ракхэмс» в Бирмингеме незадолго до того, как я уехала в Лондон, и мы обе считали его последним писком моды — светло-серый, приталенный, с рукавами три четверти. К жакету я надела очень симпатичную юбку: темно-красные розы на белом фоне и кокетка мыском, от которой расходятся широкие складки. Юбка едва прикрывает колени… Нет, вы только гляньте — что это там, пониже юбки, у правой щиколотки! Чулок поехал. А я и не заметила из-за всех этих утренних треволнений. Не будь мы обе так расстроены, я бы ни за что не появилась на людях со спустившейся петлей на чулке.
Думаю, пора рассказать о нашей ссоре. Поругались мы не с бухты-барахты, атмосфера в доме накалялась последние дня два. Но сначала я должна описать нашу квартиру. Она была обставлена по тогдашней моде — невзрачной, неудобной, дешевой мебелью. Одна спальня с двуспальной кроватью и раскладушка в гостиной. Наша хозяйка, очевидно, полагала, что мы будем спать врозь, и мы не видели причин разубеждать ее. Из гостиной вход на маленькую кухоньку, в которой мы едва помещались стоя. Прихожей не было, из общего коридора мы сразу попадали в гостиную. В доме было еще две квартиры, и на всех жильцов одна ванная и туалет. Вполне сносные жилищные условия для двух девушек. И уверена, мы чувствовали бы себя очень уютно, если бы жили именно так, как предполагалось, — только вдвоем. Но не вышло. Всего три недели мы блаженствовали наедине друг с другом, а потом нам на голову свалились подселенцы.
Телефона у нас не было. О грядущих переменах я узнала лишь за два дня до выпускной церемонии Ребекки, поздним летним вечером. В нашей квартире пронзительно заверещал дверной звонок. Дело происходило в июле 1953-го, на улице недавно стемнело, — значит, времени было около девяти часов. Ребекка спустилась вниз посмотреть, кто там, и вернулась с двумя гостями. Вот уж кого я никак не ожидала увидеть — Беатрикс и Tea.
Tea шел пятый год. Нам сразу бросилось в глаза, что девочка очень устала. Вскипятив молока, мы заварили ей какао в кружке, после чего уложили спать на нашей двуспальной кровати. Пока мы суетились, Беатрикс сидела на диване не шевелясь, крепко стиснув ладони.
Я была сильно удивлена ее появлением; она же, напротив, не понимала, чему я удивляюсь. Разве я не получила ее телеграмму, спросила она. Я ответила отрицательно. Тогда Беатрикс вспомнила, что забыла отправить телеграмму. И только тут я заметила, что Беатрикс сильно нервничает. Алкоголя мы в квартире не держали, но Ребекка спустилась вниз и одолжила бутылку бренди у хозяйки, в те дни мы еще не утратили ее доброго расположения. Щедрой рукой мы налили Беатрикс полный бокал и сами выпили по глотку. Мы были озадачены и не знали, чего ждать.
