Стены и дверь кухни выкрашены в кремовый цвет или, скорее, в коричневато-белый. Очень популярный оттенок в то время. Люди словно боялись впустить в свою жизнь сочные цвета, яркость, — а может, они не догадывались, что это не запрещено. Слева на снимке — напротив зеленого стола и буфета красного дерева — большая глубокая фарфоровая раковина, с ее края свешивается сохнущее полотенце в синюю клетку. Рядом деревянная доска, на которой лежит выстиранная одежда, с нее стекает вода, — впрочем, трудно сказать, сколько там одежды и чья она, полностью доска в кадр не вошла. А вот холодильника нет: Роджеру и Беатрикс он, вероятно, был не по карману. Да и в любом случае, холодильник на этой кухне не поместился бы.
Весьма возможно, что одежду постирала я. Беатрикс умела сподвигнуть меня на такую работу. Стиральной машины, разумеется, не было, только таз с горячей водой, мыльная стружка, отжимной каток и веревка для просушки. Руки потом были все в трещинках, а сморщенные подушечки пальцев долго не разглаживались. На меня и ребенка часто оставляли, пока Беатрикс развлекалась по вечерам, — заметь, всегда одна, никогда с Роджером. Она вступила в несколько местных объединений, но сильнее всего ее увлекали занятия в самодеятельном театре. Назывался он, если я не путаю, «Женский театральный институт в Мач-Венлоке»; в постановке пьесы Пристли «Тайна искусного садовода» Беатрикс играла главную роль. Что касается прочих ее увлечений — бридж, кружок шитья и тому подобное, — подозреваю, они служили лишь поводом скучающим женщинам собраться вместе, выпить и поболтать. Сейчас, оглядываясь назад, я отлично понимаю, что с самого начала брак Беатрикс и Роджера был обречен. Но тогда я принимала все как есть и воображала, будто семейная жизнь иной и не бывает. Естественно, ничего заманчивого в их существовании я не находила, но я была слишком молода, очень молода, поэтому мне и в голову не приходило порицать Беатрикс за то, что она мирится с такой жизнью. Я была по-прежнему предана ей, по-прежнему ощущала нашу неразрывную связь и благодарность за все, что она для меня сделала, а если и грустила, то только потому, что немного жалела Беатрикс: на нее навалилось столько хлопот, а радости стало меньше. Но я не облекала свою грусть в слова и не задумывалась об ее истоках. Я не могла не видеть, что Беатрикс несчастна и очень недовольна своей жизнью. Скудный скучный быт — вот чем обернулось для нее замужество, но ничего более заманчивого они с Роджером создать бы и не смогли. Выросшую в «Мызе» Беатрикс тянуло к романтике и приключениям, но теперь эта сторона ее натуры оказалась невостребованной. Самое приятное, что я помню из общения с ними, — пикники на Лонг-Майнде. Мы ездили туда дважды. Роджер к тому времени продал мотоцикл и наскреб денег на «моррис-майнор». Каким-то образом мы втиснулись в машину (кажется, я сидела на переднем сиденье рядом с водителем, а Беатрикс сзади с ребенком на коленях) и отправились на целый день на эту чудесную шропширскую возвышенность. Хотелось бы мне знать, Имоджин, гуляла ли ты там когда-нибудь. Ведь эти горы — часть твоей истории. Сколько всего изменилось, преобразилось до неузнаваемости за те шестьдесят лет, в которые укладывается мой рассказ, но только не Лонг-Майнд. В последнее время здоровье не позволяет мне гулять по горам, но прошлой весной я все же побывала там, чтобы попрощаться с тем, что мне было так дорого, попрощаться — как я уже чувствовала — навсегда. Такие места очень важны для меня — для всех нас, — потому что они существуют вне нормального течения времени. Стоя на хребте Лонг-Майнда, забываешь, какой год на дворе, 1940-й или 2000-й, десятый век или одиннадцатый. Там все нематериально, все не имеет значения. Утесник и фиолетовый вереск пребудут вечно, а с ними и овечьи тропы, испещрившие холмы путаными зигзагами, и причудливые нагромождения камней чуть ли не за каждым поворотом, и теплый коричневатый цвет папоротника, и серая дымка, в которой тонет хвойный лесок, спрятавшийся в укромную долину подальше от людских глаз. Невозможно оценить в твердой валюте то ощущение свободы и вневременности, что даруют тебе горы, когда ты стоишь на высоком отроге под безупречно синим апрельским небом и глядишь вокруг. На востоке — прирученное раздолье английской деревни, на западе — более дикий пейзаж: начатки Уэльских гор, о крутом нраве которых мы можем судить по Лонг-Майнду, по его особо суровым и страшноватым творениям. Я имею в виду, конечно, Стайперстоунз, эту длинную темную гряду могучих зубчатых скал. Время и непогода обеспечили им какие-то нездешние очертания, особо постаравшись ради самой странной вершины, Кресла Дьявола, обросшей целой россыпью мрачных легенд. Но сейчас не время пересказывать эти байки. Я должна рассказать свою байку, да и Беатрикс с Роджером не водили меня высоко в горы. (Впервые я побывала на вершинах вместе с Ребеккой, несколько лет спустя… Но ты пока не знаешь, кто такая Ребекка; потерпи, скоро узнаешь.) Обычно мы доезжали до Черч-Стреттона, а там сворачивали в долину Кардингмилл. — Место, известное своими красотами и удобной тропой, ведущей к водопаду Лайт-Спаут и к хребту Лонг-Майнда (однако мы втроем так далеко никогда не забирались). Если горы казались мне чем-то поразительным и даже надмирным (тут надо учесть, какой впечатлительной девушкой я была в шестнадцать лет), то у Беатрикс и Роджера они находили иной отклик… как бы это выразиться?.. более приземленный. А если говорить начистоту, горный ландшафт возбуждал их — в сексуальном плане. Я отлично помню, как они скрывались в какой-нибудь тенистой пещерке, оставляя меня с Tea там, где мы устроили пикник, и мы лежали с ней бок о бок на толстом шотландском пледе, пока ее родители занимались своими тайными делами. В обыденной жизни их плотское влечение друг к другу спало мертвым сном, но просыпалось под ярким солнцем и под влиянием того чувства, которое всегда возникает в таких местах, — чувства близости к природе, соприкосновения с некой первобытной животворящей силой. Странно, что Беатрикс больше так и не забеременела. А что было бы, роди она второго ребенка, спрашиваю я себя, зная, как будут разворачиваться события. И прихожу к выводу: пожалуй, оно и к лучшему, что не забеременела.
Жаль, что у меня нет фотографий этих пикников. Я бы с удовольствием посмотрела на нас с Беатрикс в окружении гор и долин. Впрочем, снимок кухни — более подходящая иллюстрация для моей истории. А кроме того, этот снимок предоставляет возможность приглядеться к малышке Tea, твоей матери. Вот она лежит в коляске, не сознавая, что очень скоро ее существование круто изменится, что хрупкое ощущение безопасности, которым она наслаждалась всю свою короткую жизнь вплоть до нынешнего момента, очень скоро разлетится вдребезги и уже никогда не склеится. Как же она безмятежна в своем младенческом неведении!
Восьмая карточка изрядно отличается от предыдущих. Снимала не я, и не Беатрикс, и не кто-нибудь из наших родственников. Мне ее подарили на званом ужине в Лондоне, когда мне было уже хорошо за пятьдесят. На снимке… хм, прицеп своего рода! Я только сейчас начинаю понимать, сколь важную роль в этой истории играют прицепы. Будут и другие, прежде чем я доберусь до конца. Но этот особенный, то же самое относится и к двум людям, стоящим перед ним. Оба актеры. Девушку зовут Дженнифер Джонс, а парня — Дэвид Фаррар. Возможно, тебе знакомы их имена.
Позволь-ка мне, Имоджин, собраться с мыслями… Моя Рут, с которой я прожила много-много лет, любила компании и регулярно принимала гостей. Она была художницей — в то время (то есть в конце 1980-х) ее довольно высоко ценили, — и люди, которые приходили к нам ужинать, часто обладали теми же наклонностями и темпераментом. Это были коллеги-художники, писатели, музыканты, критики и тому подобное. Однажды среди наших гостей оказался человек, который писал книги о кино, пугающе заумные, на мой взгляд. Должна заметить, приятным собеседником он не был, но это так, к слову пришлось.
