И вот что-то тут...
Консьерж сглотнул. Дмитрий Олегович, один из самых уважаемых жильцов дома, быстро шел за своим визитером и, казалось, — как бы найти правильное слово: увещевал его. Он говорил что-то странное, по крайней мере, консьержу это казалось явной белибердой и околесицей.
«Сегодня ночью все незримые автобаны (консьерж мог поклясться, что четко все расслышал — у него был профессиональный слух) в нашем распоряжении».
(Какие незримые автобаны? Это вообще что? Люди приличные и благоразумные не несут такой ерунды.)
И что-то еще. Вроде бы похожее на шутку. Или глупый ужастик, который пересказывают подростки. Плечи консьержа зябко передернуло. Что-то про... Консьерж ощутил в сердце тоскливый укол — что-то (Боже мой, ведь он расслышал это совершенно четко!)... про мать Тьму. Которая пропустит. Сегодня она их пропустит. И тогда все автобаны будут в их распоряжении.
Консьерж еще какое-то время смотрел им вслед. А потом сотворил нечто не менее странное и совсем уж немыслимое для себя: он похлопал глазами, чувствуя неприятный холодок в затылке, его губы прошептали старую присказку про приличных людей, не поминающих на ночь, а затем он быстро и с чувством перекрестился.
III.
Джонсон заехал к приятелю, занимавшему огромный пентхаус на Фрунзенской набережной. Приятель был известным телепродюсером, и мог себе позволить такое роскошное жилье, недавно выстроенное прямо на крыше сталинского дома. Джонсон отыскал множество причин в пользу уместности визита к гостеприимному хозяину, кроме одной, истинной: он просто не хочет прежде времени появляться на Крымском мосту. Он вообще не хотел там появляться. И боялся признаться в том, что дал втянуть себя во что-то нереальное, неподобающее, то ли сумасшествие, то ли глупость. Гребаную глупость!
Хотелось бы так думать. Так безопасней. Так легче задернуть шторку, как они играли в детстве с маленьким братишкой, прячась в двухместной польской палатке.
По большей части «шторку», конечно, задернуть удалось. Всем удается. А кому нет — те либо размалываются прошлым, как трухлявый гриб осыпаясь прахом воспоминаний, либо... либо уходят в моряки! Джонсон чуть не рассмеялся в голос. Пятачок из «Винни Пуха» тоже хотел сбежать в моряки! В моряки — в прямом или переносном смысле подальше от людей (недавно один чокнутый профессор срыл в джунгли, жить среди горилл), где их ждет то ли святость, то ли безумие. И у того, и у другого — прозрачный глаз отшельника. В конце концов, так тоже безопасней. Хотелось бы думать. Глядя на всех этих, в большинстве довольных, людей вокруг, людей умных, ироничных, талантливых и успешных, давно уже ставших его друзьями, его кругом, хотелось бы так думать.
Никто собственными руками не перешибает хребет своему комфорту. Прежде всего — своему гребаному психологическому комфорту. Во имя чего? Ведь столько воды утекло.
(какой дурак выдумал уподобить Время воде? Уильям Блейк?! У него время водой вытекает из вечности? Как-то в этом духе... Или это был Уильям Блейк Джармуша, провожаемый индейским вождем?)
(а не часто ли мы думаем в последнее время про индейских вождей?)
В гостиной приятеля-телепродюсера необходимость оказаться этой ночью на Крымском мосту выглядела нелепой выдумкой, чьей-то взбалмошной шуткой. Так во имя чего?
Проблема была. Она заключалась в том, что Джонсон знал, во имя чего. В этом было дело. И ни с кем из его круга он не мог делиться своим знанием.
(учитывая то, что предстоит сделать, к слову «круг» стоит относиться с известной осторожностью)
Потому что сначала такие вещи воспринимаются классной шуткой, за которой, однако, четко просматриваются литературные предпочтения (люди по-настоящему успешные прочли немало правильных книжек!); затем, если вы станете настаивать, — эксцентрикой. Но если вы продолжаете настаивать, то придут скука и разочарование (как банально!), дальше — подозрением в легком сдвиге. А может, и не в легком. Такое бывает. Времена нынче сложные.
Гостеприимный хозяин был рад встрече. Они обнялись, и он предложил Джонсону выпить; потом, вспомнив, поправился:
— Ну, я имею в виду чай. Обычный черный чай без всякой примодненной лабуды.
Отсюда, с крыши сталинского дома, Крымский мост был как на ладони. И открывалось все, что можно за ним увидеть, — любимый с детства город с луковками церквей и стеклобетоном новодела, вид на Кремль и купеческое Замоскворечье, который, как ни старайся, не мог испортить безумный циклопический истукан ваятеля Церетели, а дальше — изгиб реки и сталинская высотка на Котельнической набережной, и над всем этим полное сил и новых обещаний бездонное апрельское небо, — все это можно было увидеть, если встать ровно посередине моста, на самой высокой точке. А чуть сбоку только-только одевшийся в юную зелень парк Горького с аттракционами, переходящий в буйные заросли Нескучного сада и, конечно, вода реки, разрезаемая баржами и речными трамвайчиками. Веселая, в пенных переливах и солнечных бликах, эта вода, если в нее пристально вглядываться, становилась далекой, темной и тревожной.
(Миха, как я пойму, что пора?)
Дом телепродюсера действительно был очень гостеприимным, иногда даже казалось, что слишком. Кто тут только не тусовался! Почти такой же пентхаус, правда, в самом конце Фрунзенской набережной, ближе к Лужникам, занимала известная рок-дива, идол-в-юбке (Эвфемизм! Она всегда в штанах!), мегазвезда, терзающая слабых мужчин и порывисто-настырных женщин; в доме напротив жила сверхпопулярная телеведущая, двинувшая в политику, да и иных занимательных соседей водилось в окрестностях немало, — бывшая богема, кто не сдох честным и нищим, чувствовала теперь себя замечательно, и в доме продюсера творился перманентный светско-медийный карнавал. Даже домашние концерты-квартирники устраивались, как во времена Джонсоновой юности, только кое-кто из приглашенных запросто могли скупить всю набережную с потрохами и не сильно при этом потратиться.
«Дедушка Ленин был прав, — сказал как-то Джонсону младший братишка, небезосновательно, хоть и долго подающий надежды художник, — когда писал о сращивании одного капитала с другим». «Живее всех живых!» — была тема его новой большой инсталляции о полной и окончательной победе (слово «социализм» на красных транспарантиках было перечеркнуто и заменено новым именем триумфатора — «гламура») в одной отдельно взятой стране. Маленькие механические Ленины помещались внутри стеклянных колпачков (братишка утверждал, что к Дали это отношения не имеет); предполагалось, что все они ассоциативно описывают различные модные тренды от шоу-бизнеса и кризиса, политики и товаров народного потребления до новых философий мироустройства; в сочетании со снятым на видео безумным дефиле, перемежающимся атомным грибом (камера брала сей старомодный визуальный объект с разных ракурсов, словно любуясь им, как забытым драгоценным камнем), смотрелось все весьма эффектно. Иногда некоторыми Ленинами-человечками в стеклянных колпаках можно было двигать, если точно угадать, на какую нажать кнопку.
