— Неплохо для москвича.
Будда вынырнул довольный, улыбающийся. Миха сделал ему два кулака с поднятыми вверх большими пальцами — во! — и Будда моргнул в ответ.
(Миха смотрит: действительно, фотография — великое дело)
— А вы что думаете! — весело вскричал Джонсон. — С лохами дело имеете?!
И с разбегу неуклюжей бомбочкой полетел в воду. Все рассмеялись. Джонсон был веселый, его полюбили сразу; ему не было необходимости доказывать что-либо ни себе, ни другим. Общее веселье достигло апогея, когда до Михи дошел голос: «Эй, смотрите, москвич-то чудит...»
Миха обернулся: Будда забрался на фонарный столб над самой высокой сваей, что увеличивало высоту прыжка еще метров на пять.
— Слезай оттуда на хрен, расшибешься! — произнес тот же голос.
— Будда, совсем рехнулся?! — это уже Икс.
— Э-э.. слезай, дело нешуточное...
— Там стоять негде... сорвешься, можно об сваю башкой... и капец!
Миха подошел к фонарному столбу:
— Ты чего, с ума сошел?!
— Не беспокойтесь, — Будда держался рукой за изгиб фонаря, одна его нога с трудом умещалась на крохотном ржавом приступочке — петле для накидной лестницы, другая болталась в воздухе. — Ща-а, только пристрою вторую ногу...
У Плюши все внутри похолодело: Будда мог сорваться в любой момент — все эти полуржавые железные сооружения в порту обветшали от времени и были крайне ненадежны. Сердце Плюши заколотилось с необычайной силой, как это уже было с ним однажды... когда? Четыре года назад? Вон он срывается, свая, и голова о сваю... Миха крепко сжал кулаки, выдохнул, — он уже не перепуганный ребенок, — и проговорил ровным спокойным голосом:
— Будда, не валяй дурака! Это очень опасно.
А Будда смотрел вниз, глаза его были широко раскрыты и стали темными и далекими, как отражающаяся в них темная неспокойная вода; в глазах мальчика застыл металлический лик абсолютного страха.
— Я... сейчас... схожу... за лестницей, — Миха старался четко интонировать каждое слово. — Спокойно. Не двигайся.
Сгустившаяся под ними тишина стала липкой, почти физически ощутимой.
А потом произошло что-то странное. Будда улыбнулся и поглядел не на воду, а куда-то вдаль, и страха больше не было.
— Не беспокойтесь. Теперь я умею летать.
Тишину, вернув все звуки, разрезал пароходный гудок.
— Он че, обкурился? — спросил кто-то с истерическим смешком. — Летун!..
— Слышь... — кто-то другой попытался урезонить то ли Будду, то ли говорившего, — тут не до шуток!
— Не будь придурком, слезь! Мы тебя подстрахуем.
Но Миха почему-то знал, что Будда уже не ответит. Он взглянул на него, и тут случилась вторая странность: голоса вновь куда-то удалились, и Плюша с удивлением обнаружил, что он, по-детски зажав кулачки со скрещенными пальцами, наверное, молится. В первый раз в жизни. Чтобы все кончилось хорошо. Что он теперь находится там, рядом с Буддой, на крохотном приступочке, и молится. Потому что Будда решил прыгать, и все уже случилось. Молится неведомо кому, кто примет их остервенелое мужество, отличит его от просто ребячества и поможет Будде. Потому что тот только что справился с самым большим страхом своей жизни.
И за секунду до того, как пристроить на приступок вторую ногу, Будда сказал:
— Миха, спасибо!
И толкнулся. И полетел. Только тогда Плюша позволил себе на короткий миг зажмуриться. А когда открыл глаза, увидел Будду. Увидел мальчика, застывшего в самом красивом прыжке, исполненном когда-либо в этом порту. Потому что тело Будды косой ласточкой перечеркнуло солнце — так уж вышло. Так уж вышло, что на короткий миг солнце одарило его сияющим ореолом.
Это был взрыв.
Все кричали, свистели и аплодировали, как на лучшем в мире цирковом представлении. Помогали Будде выбраться из воды, хлопали по плечам, выражая восторг и респект.
— Чертов придурок! — негромко хмыкнул Миха.
— Да, это было круто! — согласился Джонсон. — Знаешь, как в кино... Я горжусь, что он наш друг.
— Ну ты даешь! — Икс с уважением глядел на приближающегося Будду.
— Я теперь прыгну оттуда, когда вернемся в Москву! — возбужденно закричал Будда.
— Откуда? — Джонсон потер нос. — В смысле... с Крымского, что ль?
— Да.
— Ну-ну.
— Точно: совсем рехнулся, — снова хмыкнул Миха.
А потом их с Буддой взгляды встретились, и оба рассмеялись. Оба были счастливы в ту минуту.
В тени портовых акаций, спасаясь от нестерпимого солнца, лежали собаки, огромные волкодавы. Вот кто-то прошел мимо, и собаки лениво завиляли обрубками хвостов. Все, кроме одной. Та, замерев нелепым каменным изваянием, оставалась неподвижной. И не сводила мутных, налитых кровью глаз с мальчиков, играющих на причале.
Миха вдруг обернулся, рассеяно посмотрел по сторонам и ничего не увидел. Лишь холодок зябкой волной пробежал по спине. Но в этот радостный солнечный день Миха отмахнулся от него — к чему какие-то тревоги, когда так все хорошо?
Собака лежала неподвижно. И если бы кто-то, к примеру, сам Миха, захотел вглядеться в непроницаемую морду зверя, он увидел бы, как совсем чуть-чуть подрагивала верхняя губа волкодава, обнажая изогнутый страшный желтый клык.
Собака продолжала смотреть. Время жатвы приближалось.
11. Кутанские собаки
I.
Идея сделать поджиги — самодельное огнестрельное оружие — пришла им в голову, когда «выслеживание» Тани, городской блудницы, привело их к дому Мамы Мии, и Икса покусали собаки.
Тем летом неприятности сыпались на Икса как из рога изобилия. В первый же день, несмотря на увещевания Михи, он сгорел на солнце. Советская система, запустившая человека в космос, не разменивалась на такие мелочи, как производство солнечных кремов и масел. И человек сгорел. Стал красным, как свежесваренный рак. Спасать Икса пришлось, обмазывая его густым слоем кислого молока. Как же он вонял!.. Затем на пляже у Икса украли одежду, любимую майку с индейским вождем в полном оперении, привезенную Джонсоном из ГДР и подаренную ему на день рождения. В довершение ко всему Икса покусали кутанские собаки, и ему пришлось делать 40 уколов от бешенства. Единственное, что успокаивало, — уколы были несовместимы с алкоголем, и Иксу пришлось отказаться от идеи выпить портвейна с какими-то местными ханурями.
— Ну вот, хоть от этого вздора его не придется отговаривать, — подвел итог Миха.
— Не, блин, если в этом году на землю упадет метеорит, — злился Джонсон по большей части из-за майки, — он грохнет по башке именно Икса. Лучше б я ее себе оставил. А Икса пристрелил.
