— Ну... — Тот отвлекся от партии. У него загорелая шея, пышные усы и печальные глаза; курит папиросы «Казбек» из плоской картонной пачки. — Кинотеатр «Темп» есть? — То ли спрашивает, то ли констатирует он.
— Знаю, — подтверждает Плюша кивком головы.
— Кино такое было. Аргентинское, кубинское...
— Мексиканское, — подсказывает Мурадка.
— Кто его разберет, — отмахивается отец. — Короче, там все так говорили. Ходили в-в-о-о-о-т в таких сомбрерах, — он разводит руки в стороны, — с такими кинжалами...
— Мачете, — снова подсказывает Мурадка.
Отец смотрит на него строго:
— С гитарами, короче, и вот это вот говорили — Мама Мия... — И он переставляет фигуру, делает Мише-Плюше шах. — Вот она и ворчит без конца, как в кино. Так, тебе шах.
Но шахматная партия перестает волновать Миху: с ней все в порядке, до мата строгому Мурадкиному отцу осталось несколько ходов, — он смотрит на старуху.
— Мама Мия, гляди, какой гаечный ключ — велосипедный! Махнешь на шляпку? — предлагает кто-то.
Старуха лыбится беззубым ртом:
— Шляпу мою захотел?! Миллион стоит! У тебя есть миллион?
— А мой ключ — два миллиона! Тебе пригодится: винтики подкрутить, — говоривший вертит ключом у виска.
Все снова смеются. Мурадкин отец вместе со всеми.
Плюша хочет тоже как-то поддеть старуху, влиться в общий лад, но остроумие на сей раз ему изменяет; из-за этого Миха сердится и молчит. Где-то в голове идет совсем другая работа, и память блокирует центры удовольствия и веселья.
Миха смотрит: возможно, про центры удовольствия он выдумал лишь сейчас. Из-за того, что произошло дальше. К превеликому восторгу собравшихся, Мама Мия, полоумная старуха вдруг... запела. Конечно, это не совсем точное определение тому пронзительному визгу, который понесся над двором:
— Я танцев-а-а-ть хочу! — орала старуха, и в обнимку со своим зонтиком исполняла сногсшибательную версию танго. Ей начали хлопать, надо же — с городской сумасшедшей пытались танцевать лезгинку. Только вошли в раж, как веселью был положен конец: Мама Мия подхватила ребенка, младшую Мурадкину сестренку, и начала кружить с ней. Перепуганная девочка даже не пыталась вырваться, а Мама Мия взяла ее чуть ниже талии, и малышка сильно отклонилась назад. Все еще хлопали, когда Миша-Плюша зажмурился: дерево, пирамидальный тополь, и голова девочки — кровавое месиво...
Миха отирает неожиданно выступившие на лбу холодные капельки пота — ничего не случилось. Ребенка у нее уже отобрали. Мурадкина мать:
— Старая дура! Катись отсюда! — Она гонит со двора Маму Мию. — Пошла прочь!
Но в голосе женщины нет беспокойства. Так гонят назойливых бродячих собак, за которыми, конечно, стоит присматривать, чтоб они чего не стащили...
— Эй, детей трогать нельзя! — говорит Мурадкин отец.
Старуха обиженно смотрит по сторонам.
— Давай, иди, иди отсюда.
— Иди по добру по здорову.
И она идет — по добру по здорову. Достает из котомки большой кусок серого хлеба, грязные пальцы держат за мякушку, судя по всему свеженадкусанную. Плюша не сводит глаз с приближающейся старухи, ей надо просто пройти мимо.
— Иди-иди, Мама Мия.
Но старуха останавливается. И внезапно протягивает Михе свой хлеб.
— На, — говорит она ласково.
— Не хочу, — отвечает Плюша, как в полусне. — Спасибо.
— На. Вкусно.
— Не хочу, — говорит Миха твердо. И чуть отодвигается. Словно уловив этот жест, Мама Мия наклоняется к мальчику.
— Видел, да?
— Что? — не понимает Плюша.
— Видел, как об дерево?
— Я не... — Плюша замолкает. Он чувствует, как бешено у него начинает колотиться сердце — такое сердцебиение у него впервые в жизни. Мама Мия делает еще шаг, пытается заглянуть мальчику в глаза, словно зовет, зовет куда-то, но Плюша лишь вжимает голову в плечи, отодвигаться от старухи.
— Вкусный хлеб. Вкусный мальчик.
— Отстаньте от меня! — Миха вскакивает. Еще чуть-чуть, и он ударит ее, старую безумную нищенку.
В тени виноградника дремлет огромный пес, доживающий свой век, древний волкодав. Сейчас он открывает глаза и безучастно наблюдает за происходящим.
— Ладно, — слышит Плюша голос Мурадкиного отца, и время снова втискивается в привычные контуры; голос звучит совершенно беззлобно. — Иди отсюда, старая ведьма.
Старуха в капризном замешательстве, ей указывают на выход; старуха начинает хохотать, но на нее уже цыкают всерьез, и городской сумасшедшей ничего не остается, как убраться восвояси.
— Дайте хоть монетку, — говорит она напоследок, — пять копеек на десять копеек...
Ее все выпроваживают, но денег перед выходом дают. Старый волкодав, спавший в тени виноградника, поднимается и трусит за старухой.
— Мишутка, ты чего так перепугался? — доходит до Михи. Добрая Мурадкина мама обнимает его за плечи, и кто бы знал, как ему сейчас нужно это прикосновение. — Ты чего, сынок, а?!
И она вдруг делает что-то странное: откинув рукой Плюшины волосы, три раза плюет ему в лоб.
V.
Ночь. И Миша-Плюша знает, что темный силуэт, отделившийся от стены — это Мама Мия. Сейчас главное — не открывать глаз, но глаза, скорее всего, открываются сами: старуха стоит возле постели. Бледный лунный свет выхватывает из полумрака лицо, которое неожиданно кажется гладким, словно восковым.
— Ты отказался есть мой хлеб, — говорит старуха и отрывает часть себя, кусок правого бока. — Посмотри...
Она протягивает Плюше руку, и это действительно оказывается пахучий серый хлеб. Пахучий, будто только что из печи, но что-то в этом запахе...
— За это ты отдашь мне самое дорогое, — предупреждает Мама Мия. — Сам отдашь.
Она подносит руку ко рту и начинает есть свой хлеб, свою собственную плоть, она жует ее и становится все более голодной, ест и чуть ли не давится, и произносит с набитым ртом:
— Или я съем тебя.
Она жует: вкусный хлеб, вкусный мальчик. Жует: сам отдашь! Сам!
Миша-Плюша плачет, кричит и... просыпается. Это всего лишь сон, дурной сон. И кричал он почти беззвучно, а на глазах всего одна слезинка.
Раннее утро, над морем плещется рассвет. Галдят птицы, ветерок в кронах тополей. А потом восходит солнце.
VI.
Больше Мише-Плюше не будут сниться кошмары про Маму Мию — эти безобидные детские страхи, над которыми мы все посмеемся, — по крайней мере, в ближайшие четыре года.
Миха смотрит: черная-черная старуха, детские страшилки... Тогда так никто и не сообразил, что землетрясение она предсказала довольно точно. Почти день в день. На рассвете, когда из-за моря вот-вот начнет вставать солнце.
