Эдуард встал, улыбаясь в ответ на радостные крики, и даже отец Коэнвулф светился гордостью.
— Нам придется взобраться на склон рва, чтобы добраться до крепости, — сказал я Эдуарду, — и склон этот будет таким же крутым и скользким, как и этот. Мы никогда его не одолеем. Датчане будут поливать нас стрелами и забрасывать копьями. На дне рва будет полно крови и трупов. Мы все там умрем.
— Паруса, — понимающе сказал Эдуард.
— Да, — ответил я. — Паруса.
Я приказал Осферту развернуть один из трех парусов, которые мы забрали. Понадобилось шесть человек, чтобы расправить огромное полотнище из жесткой материи с запекшейся на ней солью. Из складок выскочила мышь, но, как только парус был расстелен, я велел бросить его на грязный береговой склон. Сам по себе парус не имел зацепок для ног, потому что парусина недостаточно прочна, но в него были вшиты веревки. Каждый парус имеет такие перекрещивающиеся веревки, и эта веревочная сеть послужит нам лестницей.
Я взял Эдуарда под локоть, и мы с ним спустились к краю паруса у воды.
— А теперь попытайся снова, — сказал я. — Изо всех сил. Обгони меня!
Он победил. Он побежал по берегу, нашел сапогами опору на веревках паруса и добрался до верха, ни разу не пустив в ход руки. Он торжествующе ухмыльнулся, когда я отстал, потом ему в голову вдруг пришла идея.
— Вы, все! — крикнул он своим телохранителям. — Спускайтесь к реке и заберитесь наверх!
Внезапно им всем тоже это понравилось. Все люди, и мои, и Эдуарда, хотели испытать сеть парусных веревок. Людей было слишком много и, в конце концов, парус соскользнул вниз — вот зачем я забрал и рангоуты. Я пропущу рангоуты сквозь сеть, потом закреплю их, и тогда импровизированная лестница станет жесткой благодаря раме из рангоутного дерева — и, я надеялся, останется на месте.
Сегодня же мы просто прикрепили парус к берегу колышками и устраивали гонки, в которых Эдуард с нескрываемым наслаждением то и дело побеждал. Он даже отважился коротко переговорить с Осфертом, хотя они не обсуждали вопросов важнее погоды — которую сводные братья, очевидно, сочли сносной.
Спустя некоторое время я приказал людям перестать карабкаться по парусу: его следовало тщательно сложить. Но я уже успел доказать, что таким образом можно выбраться изо рва крепости — к чему и стремился. Взобравшись по откосу, останется только перебраться через стену, и те из нас, кто не погибнет во рву, почти наверняка погибнут под стеной.
Управляющий принес мне маленькую роговую чашку с медом. Я взял ее — и почему-то, когда моя рука сомкнулась на чашке, пчелиный укус, который я считал давно зажившим, начал чесаться снова. Опухоль давно исчезла, но зуд на мгновение вернулся, и я уставился на свою руку. Я не двигался, я просто смотрел, и Осферт начал беспокоиться.
— В чем дело, господин?
— Приведи отца Хэберта, — сказал я и, когда появился священник, спросил у него, кто делал мед.
— Один странный человек, господин, — ответил Хэберт.
— Мне все равно, даже если у него есть хвост и женские груди, просто отведи меня к нему.
Паруса и рангоуты были погружены в повозку и под охраной отправлены в старую крепость, а я взял полдюжины людей и поехал с Хэбертом в деревню, которую тот называл Хочелейя. Она казалась мирным и полузаброшенным местом — просто несколько разбросанных хижин в окружении ивовых деревьев. Там имелась и церковь с приколоченным к козырьку крыши деревянным крестом.
— Скади не сожгла церковь? — спросил я отца Хэберта.
— Этих людей защитил Торстен, господин, — ответил Хэберт.
— Но он не защитил Тунреслим?
— Здесь живут люди Торстена, господин. Они принадлежат ему. Они работают на его земле.
— Тогда кто же господин Тунреслима?
— Да любой, кто сейчас в крепости, — горько проговорил священник. — Туда, господин.
Он провел меня мимо пруда для уток, в заросли кустарника, где в тени деревьев стоял маленький дом, чья крыша свисала так низко, что дом больше смахивал на стог соломы, чем на жилище.
— Человека зовут Бран, господин.
— Бран?
— Просто Бран. Некоторые говорят, что он сумасшедший, господин.
Бран выбрался из своей хижины, для чего ему пришлось проползти под краем соломенной крыши. Не успев до конца выпрямиться, он увидел мою кольчугу, золотые браслеты, снова упал на колени и заскреб по земле грязными руками. Он что-то бормотал, но что именно — я не расслышал. Из-под крыши появилась женщина, опустилась на колени рядом с Браном, и они оба начали скулить и покачивать головами с длинными, спутанными волосами.
Отец Хэберт сказал им, что нам нужно, и Бран что-то хрюкнул в ответ, потом внезапно встал. Он оказался крошечным человечком, не выше гномов, которые, как говорят, живут под землей. Из-за густой шевелюры я не мог разглядеть его глаз. Он поднял на ноги свою женщину — она была такой же маленькой и явно не красивее — после чего парочка быстро заговорила с Хэбертом. Но их речь была так невнятна, что я едва мог разобрать хотя бы слово.
— Он говорит, что мы должны пойти на задворки дома, — сказал Хэберт.
— Ты их понимаешь?
— Довольно хорошо, господин.
Я оставил свой эскорт на дорожке, привязал наших двух лошадей к грабу, после чего последовал за миниатюрной парой через густые сорняки туда, где нашел, что искал. Наполовину скрытые травой ряды ульев.
Пчелы хлопотливо летали в теплом воздухе, но не обращали на нас внимания, влетая в старомодные конусовидные ульи из высушенного ила и вылетая из них.
Бран погладил один из ульев; теперь он говорил неожиданно любящим тоном.
— Он сказал, что пчелы разговаривают с ним, господин, — объяснил мне Хэберт, — и что он разговаривает с ними.
Пчелы ползали по голым рукам Брана, а тот что-то им бормотал.
— Что они ему говорят? — спросил я.
— Что происходит в мире, господин. А он просит у них прощения.
— За то, что происходит в мире?
— Потому что, чтобы достать мед для напитка, господин, он должен сломать ульи, и тогда пчелы умирают. Он хоронит их, говорит он, и читает молитвы над их могилами.
Бран ворковал над своими пчелами, напевая, как мать поет своему младенцу.
— Я видел только соломенные ульи, — сказал я. — Может, соломенные ульи не надо разрушать? Может, тогда пчелы могут жить?
Бран, должно быть, понял, что я сказал, потому что сердито обернулся и быстро заговорил.
— Он не одобряет скепов, господин, — перевел Хэберт, имея в виду ульи, плетенные из соломы. — Он делает свои ульи так, как делали в старину, из переплетенных прутиков орешника и коровьего навоза. Он говорит, что мед тогда слаще.
— Скажи ему, что мне нужно. И скажи, что я хорошо заплачу.
