— Мы пришли сражаться, — приглушенно сказал Этельред, уткнувшись мне в грудь.
— Ты будешь сражаться, — пообещал я.
— Мой господин, — Этельред отпустил меня и снова повернулся к Альфреду, — отец с радостью послал бы больше людей, но он должен защищать свою землю.
— Должен, — согласился Альфред.
— Но зато он прислал тебе самых лучших своих людей, — продолжал Этельред.
Этот невысокий юнец явно был самолюбивым и даже напыщенным, однако уверенность моего двоюродного братца понравилась Альфреду, как и сверкающий серебряный крест, висящий поверх его кольчуги.
— Позволь представить тебе Татвина, — обратился Этельред к королю, — командира гвардейцев моего отца.
Я помнил великана Татвина, настоящего бойца, чьи руки были испещрены черными пятнами, сделанными с помощью иглы и чернил: каждое пятно было выколото в память об очередном, убитом им в битве враге. Здоровяк тоже меня узнал и улыбнулся краешком рта:
— Ты все еще жив, господин?
— Все еще жив, Татвин.
— Ну что ж, мне приятно будет снова драться рядом с тобой.
— Да и я, в свою очередь, тоже этому очень рад, — ответил я совершенно искренне.
На свете мало прирожденных воинов, и человек вроде Татвина стоил дюжины других.
Альфред снова приказал войску собраться. Он сделал это, чтобы люди приободрились, увидев, как их много, а еще потому, что знал: его речь прошлым вечером сбила всех с толку и заставила пасть духом. И сейчас король хотел все исправить.
— Лучше бы ему и не пытаться, — проворчал Леофрик. — Ему в самый раз служить церковные службы, а не говорить речи.
Мы собрались у подножия небольшого холма. Дневной свет угасал. Альфред установил на вершине два своих знамени, с драконом и с крестом, но ветра почти не было, поэтому флаги скорее слабо шевелились, чем развевались. Король поднялся наверх и встал между знаменами: один, в выцветшем голубом плаще поверх кольчуги. Несколько священников последовали было за королем, но он махнул им, веля остаться у подножия.
А потом Альфред просто уставился на всех столпившихся внизу на лугу — и некоторое время молчал. Люди явно чувствовали неловкость. Все хотели, чтобы в их душах зажгли огонь, но вместо этого ожидали, что их сейчас попотчуют святой водицей.
— Завтра! — вдруг сказал Альфред. Голос его был высоким, но звучал довольно ясно. — Завтра мы будем сражаться! Завтра! В праздник святого апостола Иоанна!
— О господи, — проворчал рядом со мной Леофрик, — мы по самую задницу в новых святых.
— Апостола Иоанна приговорили к смерти! — продолжал Альфред. — Только представьте, его решили сварить в кипящем масле! Но Иоанн пережил это испытание! Его бросили в кипящее масло, а он выжил! Он вышел из котла еще сильнее, чем был! И мы должны сделать то же самое!
Он помедлил, наблюдая за людьми. Никто не отозвался, все просто смотрели на него, и, должно быть, Альфред понял, что проповедь об апостоле Иоанне ничего не даст, потому что внезапно махнул рукой, словно отметая святых в сторону.
— И завтра, — продолжал он, — настанет день воинов. День, когда следует убивать своих врагов. День, когда язычники пожалеют, что вообще услышали об Уэссексе!
Он снова помедлил, и на этот раз кто-то в толпе проворчал в знак согласия:
— Это наша земля! Мы сражаемся за наши дома! За наших жен! За наших детей! Мы сражаемся за Уэссекс!
— Верно! — крикнул кто-то.
— Но не только за Уэссекс! — Теперь голос Альфреда звучал громче. — Здесь есть люди из Мерсии, из Нортумбрии, из Восточной Англии!
Лично я не знал тут никого из Восточной Англии, а из Нортумбрии были только мы с Беоккой, но никто, казалось, не обратил на это внимания.
— Мы все — единая Англия! — закричал Альфред. — И мы сражаемся за всех саксов!
Он снова замолчал.
Людям нравилось то, что они слышали, но вряд ли они разделяли с королем идею единой Англии. Слишком это было сложно для простых воинов, собравшихся на лугу.
— Почему датчане сюда явились? — вопросил Альфред. — Они хотят позабавиться с нашими женами, они хотят превратить наших детей в рабов и забрать наши дома, но они нас еще не знают!
Последние шесть слов он произнес медленно, раздельно, отчетливо и громко выговаривая каждое.
— Они не знают наших мечей, — продолжал король, — они не знают наших топоров, они не знают наших копий и нашей свирепости! Завтра мы их научим! Завтра мы их убьем! Завтра мы изрубим их на куски! Завтра мы обагрим землю их кровью и заставим их скулить! Завтра мы заставим их просить у нас пощады!
— Никакой пощады! — крикнул кто-то.
— Никакой пощады! — громко прокричал Альфред, но я-то знал, что на самом деле он так не думает.
Он бы скорее даровал пощаду датчанам, предложил им любить Бога и попытался их вразумить, но в последние минуты король научился наконец разговаривать с воинами.
— Завтра вы будете сражаться не за меня! — выкрикнул он. — Это я сражаюсь за вас! За Уэссекс! Я сражаюсь за ваших жен, за ваших детей и за ваши дома! Завтра мы будем драться за все это, и, клянусь могилой моего отца и жизнью моих детей, завтра мы победим!
Ему ответили приветственные крики. Говоря по чести, это нельзя было назвать особо зажигательной боевой речью, но то было лучшее, что мог предложить Альфред, и это сработало. Люди топали; имевшие щиты колотили по ним мечами и копьями, и сумерки вокруг нас наполнились ритмичным грохотом.
— Никакой пощады! — кричали люди.
Звук отдавался эхом от склонов холмов:
— Никакой пощады, никакой пощады!
Мы были готовы к решительной битве.
И датчане тоже были готовы.
* * *
Ночью небо затянули облака. Звезды исчезли одна за другой, тонкий месяц поглотила тьма.
Заснуть было нелегко, и, сидя рядом с Исеулт, которая чистила мою кольчугу, я точил оба своих меча.
— Завтра ты победишь, — сказала Исеулт тихо.
— Ты видела это во сне?
— Сны больше не посещают меня с тех пор, как я крестилась, — покачала она головой.
— И что, крещение того стоило?
— Я должна в это верить, — ответила она.
Камень со скрипом пополз вниз по лезвию. Вокруг все тоже точили оружие.
— Когда все кончится, — сказал я, — мы с тобой уедем и построим свой дом.
— Когда все кончится, — возразила она, — ты уедешь на север. Только на север, и никуда больше. К себе домой.
— Тогда ты пойдешь со мной.
— Может быть.
Исеулт передвинула кольчугу и принялась натирать следующую ее часть куском овчины так, чтобы звенья засияли.
