— Поверь, мне очень жаль, — сказал Харальд. — Не я должен был рассказать тебе об этом, но тебе нужно было узнать обо всем перед тем, как ты снова увидишься с Милдрит.
— Она меня ненавидит, — произнес я тусклым голосом.
— Да, ненавидит. Это правда. — Он помолчал. — Я думал, бедняжка сойдет с ума от горя, но Господь ее уберег. Она говорила, что хотела бы…
— Хотела бы чего?
— Присоединиться к сестрам в Кридиантоне. Когда уйдут датчане. Там есть маленький монастырь.
Мне было плевать, что сделает Милдрит.
— И мой сын похоронен здесь?
— Под тисовым деревом. — Харальд повернулся и показал. — Рядом с церковью.
«Я оставлю его лежать там, — подумал я. — Пусть лежит в своей маленькой могиле в ожидании хаоса конца мира».
— Завтра мы соберем фирд, — решительно сказал я. Потому что нам предстояло спасти королевство.
* * *
Священников призвали в дом Харальда, и они написали приказ о сборе фирда. Большинство танов не умели читать, да и многие из их священников, вероятно, с трудом могли разобрать несколько слов, но посланцы расскажут, о чем говорится в пергаментах. Таны вооружат своих людей и приведут в Окмундтон. Восковая печать на пергаментах придавала им весомость, печать изображала оленя — знак Одды Старшего.
— На это уйдет неделя, — предупредил меня Харальд, — на то, чтобы большинство фирда сюда добралось, а молодой олдермен попытается вставить нам палки в колеса.
— И что именно он сделает?
— Полагаю, велит танам не обращать внимания на приказ.
— А что сделает Свейн?
— Попытается нас убить, — предположил шериф.
— И у него есть восемь сотен человек, которые могут очутиться тут уже завтра, — сказал я.
— А у меня всего тридцать, — уныло заключил Харальд.
— Но у нас есть укрепления, — указал я на известняковый холм с палисадом.
Я не сомневался, что датчане придут. Созывая фирд, мы им угрожали, а Свейн был не таким человеком, чтобы закрыть глаза на угрозу. Поэтому пока посланцы спешили на север и юг, людям в городе было велено отнести самые ценные свои пожитки в форт у реки. Некоторые взялись укреплять палисад, другие отвели скот на возвышенность, в торфяники, чтобы датчане не могли угнать животных, а Стеапа обошел все ближние поселения и потребовал от мужчин, способных сражаться, явиться со своим оружием в Окмундтон.
К полудню того же дня в крепости собралось больше восьмидесяти мужчин. Некоторые из них были воинами, но большинство не имели другого оружия, кроме топора, хотя издали, от подножия холма, выглядели достаточно грозно.
Женщины принесли в крепость еду и воду, и большинство горожан, несмотря на дождь, решили спать здесь из страха, что датчане явятся посреди ночи.
Одда Старший отказался прийти в крепость, заявив, что слишком болен и слаб и, если ему суждено умереть, он умрет в доме Харальда. Мы с шерифом попытались его уговорить, но он не слушал.
— Милдрит может пойти, если хочет, — сказал Одда.
— Нет, — ответила она.
Милдрит сидела у постели крестного, крепко сжав руки, прикрытые рукавами серого платья, и пристально смотрела на меня. В ее глазах был вызов — пусть я только осмелюсь приказать ей бросить Одду и отправиться в крепость!
— Мне жаль, — произнес я ей.
— Чего именно?
— Жаль нашего сына.
— Ты не был ему отцом! — обвиняюще сказала моя жена, и глаза ее сверкнули. — Ты хотел, чтобы он стал датчанином! Ты хотел, чтобы он стал язычником! Тебе наплевать было на его бессмертную душу!
— Мне было вовсе не наплевать на сына, — возразил я, но Милдрит не обратила внимания на мои слова.
Я говорил так, что не смог убедить даже самого себя.
— Сейчас его душе ничто не угрожает, — ласково произнес Харальд. — Он в руках Господа Иисуса. Он счастлив.
Милдрит посмотрела на шерифа, и я увидел, насколько утешили ее слова Харальда, хотя она все еще плакала. Она погладила свой деревянный крест, а потом Одда Старший похлопал ее по руке.
— Если придут датчане, господин, — сказал я Одде, — я за вами пошлю.
С этими словами я повернулся и вышел из комнаты.
Я не мог выносить вида плачущей Милдрит и мыслей об умершем сыне. С такими вещами трудно справиться, куда труднее, чем воевать. Поэтому я пристегнул мечи, взял щит и надел свой великолепный шлем с изображением волка, так что Харальд изумленно остановился, выйдя из покоев Одды и увидев меня у очага в обличье полководца.
— Если мы разожжем большой огонь на восточном краю города, то увидим, как придут датчане, — заметил я. — И это даст нам время, чтобы доставить Одду Старшего в крепость.
— Да.
Шериф посмотрел вверх, на массивные стропила главного зала, и, возможно, подумал о том, что видит свой дом в последний раз, потому что датчане могут прийти и сжечь его. Харальд перекрестился.
— От судьбы не уйдешь, — бросил я ему.
А что еще можно было сказать? Датчане и впрямь могли прийти, дом мог сгореть, но все это были мелочи по сравнению с судьбой королевства, поэтому я пошел отдать приказ, чтобы развели огонь, способный осветить восточную дорогу.
Но датчане этой ночью не явились.
Всю ночь моросил мелкий дождик, и к утру народ в крепости промок, замерз и был в скверном настроении. Потом, на рассвете, появились первые ополченцы из фирда. Ушло несколько дней на то, чтобы призывы добрались до самых дальних концов графства, чтобы там вооружили людей и отправили в Окмундтон, но самые ближние поселения послали людей немедленно, поэтому поздним утром под фортом собралось уже около трехсот человек. От силы семьдесят из них могли называться воинами и имели настоящее оружие, щиты и хотя бы кожаные доспехи, остальные были крестьянами с мотыгами, серпами и топорами.
Харальд послал отряды фуражиров на поиски зерна. Одно дело — собрать войска, но совершенно другое — их прокормить, и никто из нас не знал, как долго мы сумеем удержать собравшихся людей. Если датчане не придут, тогда нам самим придется идти к ним и изгонять их из Кридиантона, а для этого требовались большие силы, чем весь фирд Дефнаскира.
«Одда Младший никогда не допустит, чтобы собрался весь фирд», — подумал я.
Он и впрямь такого не допустил, потому что, когда кончился дождь и были прочитаны полуденные молитвы, Одда сам явился в Окмундтон — и не один, а с шестьюдесятью своими воинами в кольчугах и столькими же датчанами в полном вооружении. Солнце только-только взошло, когда они появились из-за деревьев на востоке, — и солнечные блики засияли на кольчугах и наконечниках копий, на уздечках и стременах, на полированных шлемах и ярких умбонах щитов. Люди Одды растянулись по пастбищу по обе стороны дороги и приблизились к Окмундтону длинной линией. В центре виднелись два штандарта: один, с черным оленем, — знамя Дефнаскира, а второй — датский треугольник с изображением белой лошади.
