— Что приказал король? — спросил я Стеапу.
— Больше никаких лошадей! — прогремел тот.
Наступила тишина, которая длилась до тех пор, пока Харальд не махнул раздраженно арфисту; тот ударил по струнам и начал играть какую-то грустную мелодию. Кто-то запел было, но остальные не подхватили, и одинокий голос замер.
— Я должен проверить часовых, — сказал Харальд и бросил на меня исполненный любопытства взгляд.
Я истолковал это как приглашение присоединиться к нему, поэтому пристегнул мечи и зашагал рядом с шерифом по длинной улице Окмундтона — туда, где три копейщика стояли на страже возле деревянного дома. Харальд коротко переговорил с ними, а потом повел меня дальше, на восток, прочь от костра стражников. Луна серебрила долину, освещая пустую дорогу, исчезающую вдали среди деревьев.
— У меня есть тридцать людей, способных сражаться, — вдруг сказал Харальд.
Он давал мне понять, что слишком слаб, чтобы биться.
— Сколько людей у Одды в Эксанкестере? — спросил я.
— Ну, человек сто. Может, сто двадцать.
— Следует собрать фирд.
— Я не получал таких указаний, — бросил Харальд.
— А ты бы хотел их получить?
— Конечно. — Теперь он на меня рассердился. — Я говорил Одде, что мы должны прогнать Свейна, но он не слушал.
— А Одда сказал тебе, что король приказал собрать фирд?
— Нет. — Харальд помедлил, глядя на освещенную луной дорогу. — Мы ничего не слышали об Альфреде, кроме того, что его победили враги и что он прячется. И мы слышали, что датчане заняли весь Уэссекс, а еще больше их собирается в Мерсии.
— Одда не собирался атаковать Свейна, когда тот высадился?
— Он думал о том, как защитить себя, — ответил Харальд, — и послал меня к Тамуру.
Тамуром называлась река, которая отделяла Уэссекс от Корнуолума.
— Бритты ведут себя тихо? — поинтересовался я.
— Священники внушают им, чтобы они с нами не сражались.
— Что бы ни говорили священники, но, поверь мне, бритты пересекут реку, если дело начнет склоняться к победе датчан.
— А разве они уже не побеждают? — горько вопросил Харальд.
— Мы все еще свободны, — ответил я.
Шериф кивнул. Позади нас, в городе, вдруг завыла собака, и он повернулся туда, как будто звук этот возвещал беду, но вой оборвался резким визгом. Харальд пнул камень на дороге.
— Свейн пугает меня, — внезапно признался он.
— Он страшный человек, — согласился я.
— Он умный. Умный, сильный и неистовый.
— Датчанин, — сухо проговорил я.
— Свейн безжалостный, — продолжал Харальд.
— Безжалостный, — кивнул я. — И неужели ты думаешь, что, если накормишь его, снабдишь лошадьми и дашь ему кров, он оставит тебя в покое?
— Нет, — ответил шериф, — я так не думаю, но Одда в это верит.
Значит, Одда был дураком. Он пригрел волчонка, чтобы тот разорвал его в клочья, когда окрепнет.
— Почему Свейн не отправился маршем на север, чтобы присоединиться к Гутруму? — спросил я.
— Не знаю.
А вот я знал почему. Гутрум был в Англии уже несколько лет. Он пытался взять Уэссекс и раньше — и потерпел неудачу, но сейчас, всего в полушаге от победы, медлил. Гутрум Невезучий — так его звали, и я подозревал, что он не слишком изменился. Он был богат и командовал большим войском, но был осторожен.
Свейн же, пришедший из скандинавских поселений в Ирландии, был совершенно другим человеком. Моложе Гутрума, не такой богатый, за ним шло меньше людей, но он, без сомнения, был гораздо лучшим воином, чем Гутрум. А теперь, лишившись кораблей, Свейн стал слабее, но уговорил Одду Младшего дать ему убежище и копил силы, чтобы встретиться с Гутрумом достойно — предстать перед ним не побежденным полководцем, нуждающимся в помощи, но могучим командиром его войска.
«Свейн, — подумал я, — куда опаснее Гутрума, а тут еще Одда Младший льет воду на мельницу врага».
— Завтра, — сказал я, — мы начнем собирать фирд. Таков королевский приказ.
Харальд кивнул. Я не мог видеть его лица в темноте, но чувствовал, что шериф не рад такому приказу. Однако как человек разумный он должен был понимать, что Свейна надо выгнать из графства.
— Я разошлю посланцев, — сказал шериф. — Но Одда может помешать сбору фирда. Он заключил со Свейном соглашение и не захочет, чтобы я нарушил его. Люди послушаются олдермена, а не меня.
— А как насчет его отца? — спросил я. — Послушаются ли люди его?
— Послушаются, — кивнул Харальд, — но его отец тяжело болен. Это чудо, что он вообще жив.
— Может, он жив потому, что с ним нянчится моя жена?
— Да, — ответил Харальд и замолчал. Теперь я чувствовал в его поведении нечто странное, и это меня встревожило. Шериф явно чего-то недоговаривал. — Твоя жена хорошо о нем заботится, — закончил он неловко.
— Одда Старший — ее крестный отец.
— Да.
— Я рад снова видеть Милдрид, — сказал я, не потому что это было правдой, а потому что это следовало сказать. — И рад, что смогу увидеть своего сына, — добавил я более искренне.
— Твоего сына, — ровным голосом произнес шериф.
— Он же здесь, верно?
— Верно.
Харальд вздрогнул. Он отвернулся, чтобы посмотреть на луну, и я уж думал, что он ничего больше не скажет, но потом собрался с духом и снова посмотрел на меня:
— Твой сын, лорд Утред, на кладбище.
У меня ушло несколько биений сердца на то, чтобы понять смысл сказанного, а поняв, я почувствовал сперва только безмерное удивление и прикоснулся к своему амулету-молоту.
— На кладбище?
— Вообще-то не мне следовало бы рассказывать тебе об этом.
— Говори! — воскликнул я, и мой голос стал похож на рычание Стеапы.
Харальд уставился на окропленную лунным светом реку, серебристо-белую под черными деревьями.
— Твой сын мертв, — сказал он. — Малыш подавился и умер.
— Подавился? Чем?
— Галькой, — сказал Харальд. — Маленькие дети тащат в рот все подряд. Должно быть, он подобрал гальку и проглотил ее.
— Гальку? — переспросил я. — И никто этого не заметил?
— С ним была женщина, но… — Голос Харальда замер. — Она пыталась его спасти, но ничего не смогла сделать. Бедняжка умер.
— В день святого Винсента, — сказал я.
— Ты знал?
— Нет, — ответил я. — Не знал.
А ведь именно в день святого Винсента Исеулт протащила маленького Эдуарда, сына короля Альфреда, через земляной тоннель. Помните, как она сказала, что в это самое время где-то должен был умереть ребенок, чтобы наследник короля-изгнанника мог жить. И вот, оказывается, умер мой сын. Утред Младший, которого я едва знал. Эдуарду стало легко дышать, а мой Утред дергался, извивался, боролся за каждый вдох — и умер.
