С полки над моей кроватью мама взяла Блуи, синего мягкого мишку, который у меня, наверное, лет с полутора, когда еще допустимо называть друзей по цвету.
— Не хочешь сходить в кино с Кейтлин, или Мэттом, или еще с кем-нибудь?
То есть с моими друзьями.
Идея мне неожиданно понравилась.
— И правда, — поддержала я. — Сброшу Кейтлин сообщение, не хочет ли она сходить в молл после уроков.
Мама улыбнулась, прижимая мишку к животу.
— А что, по-прежнему круто ходить в молл?
— Я очень горжусь своим незнанием того, что круто, а что нет, — ответила я.
Я написала Кейтлин, приняла душ, оделась, и мама отвезла меня на американскую литературу, на лекцию о Фредерике Дугласе в почти пустой аудитории. Было очень трудно не заснуть. Через сорок минут после начала полуторачасовой лекции пришло сообщение от Кейтлин:
«Я потряслась. Поздравлю с полурождением. Каслтон в 15.32 годится?»
У Кейтлин бурная жизнь, которую приходится расписывать по минутам. Я ответила:
«Здорово. Жду там, где кафешки».
С занятий мама отвезла меня в книжный, пристроенный к моллу, где я купила «Полуночный рассвет» и «Реквием по Мейхему», два первых сиквела к «Цене рассвета». В огромном фуд-корте я взяла диетическую колу. На часах было три двадцать одна.
Поглядывая на детей, игравших в детском комплексе в виде пиратского корабля, я читала. Двое ребятишек без устали раз за разом пролезали сквозь один и тот же тоннель, и я снова подумала об Огастусе Уотерсе и его экзистенциально наполненных штрафных бросках.
Мама тоже ждала у кафешек, сидя в одиночестве в углу, где, как ей казалось, я не могу ее видеть, ела сандвич со стейком и сыром и листала какие-то бумаги. Наверное, медицинские. Бумаг была пропасть.
Ровно в три тридцать две мимо «Уок-Хауса» уверенным шагом прошла Кейтлин. Меня она увидела, когда я подняла руку. Сверкнув очень белыми, недавно выпрямленными зубами, Кейтлин направилась ко мне.
Грифельно-серое пальто до колен сидело идеально, огромные темные очки закрывали большую половину лица. Подойдя ко мне обниматься, Кейтлин сдвинула их на макушку.
— Дорогая, — сказала она с еле уловимым британским акцентом, — как ты?
Люди не считали ее акцент странным или неприятным. Кейтлин — умнейшая двадцатипятилетняя британская светская львица, случайно попавшая в тело шестнадцатилетней школьницы из Индианаполиса. Все с этим смирились.
— Хорошо. А ты как?
— Уже и не знаю. Диетическая? — Я кивнула и протянула ей бутылочку. Кейтлин отпила через соломинку. — Очень жалею, что ты не ходишь в школу. Некоторые мальчики стали, можно сказать, вполне съедобными.
— Да что ты? Например? — заинтересовалась я.
Кейтлин назвала пятерых парней, которых я знала с начальной школы, но не могла представить их взрослыми.
— Я уже некоторое время встречаюсь с Дереком Веллингтоном, — поделилась она, — но вряд ли это продлится долго. Он еще такой мальчишка… Но хватит обо мне. Что нового в Хейзелграде?
— Ничего, — ответила я.
— Здоровье ничего?
— Да все по-прежнему.
— Фаланксифор! — восторженно вскричала она, улыбаясь. — Теперь ты сможешь жить вечно!
— Ну, не вечно, — заметила я.
— Но в целом что еще нового?
Мне захотелось сказать, что я тоже встречаюсь с мальчиком, по крайней мере смотрела с ним фильм, и утереть Кейтлин нос фактом, что такая растрепанная, неуклюжая и чахлая особа, как я, способна, пусть и ненадолго, завоевать привязанность мальчишки. Но хвастаться мне было особо нечем, поэтому я просто пожала плечами.
— А это что такое, скажи на милость? — спросила Кейтлин, показывая на книжку.
— А, научная фантастика. Я немного увлеклась. Это книжная серия.
— Я в шоке. Ну что, пошли по магазинам?
Мы отправились в обувной. Кейтлин принялась выбирать для меня балетки с открытым мыском, повторяя: «Тебе они пойдут». Я вспомнила, что сама Кейтлин никогда не носит босоножки, потому что ненавидит свои ступни, считая вторые пальцы на ногах слишком длинными. Можно подумать, второй палец ноги — это окно в душу или еще что-нибудь важное. Поэтому, когда я выбрала ей босоножки, прекрасно подходившие к загорелой коже, она замялась: «Да, но…» — в том смысле, что «в них же все увидят мои ужасные вторые пальцы». Я сказала:
— Кейтлин, ты единственная из моих знакомых страдаешь дисморфией пальцев ног.
— Это как? — спросила Кейтлин.
— Ну когда ты смотришь в зеркало, ты видишь там не то, что на самом деле.
— А-а, — протянула она. — А такие тебе нравятся? — Она сняла с полки красивые, но неброские «Мэри Джейнс», и я кивнула. Она нашла свой размер, надела и принялась расхаживать по проходу, глядя на свои ноги в наклонные зеркала у пола. Затем Кейтлин схватила вызывающие туфли с ремешками.
— Неужели в них можно ходить? Умереть можно! — воскликнула она, но тут же осеклась и посмотрела на меня виновато, словно говорить о смерти в присутствии умирающего — преступление.
— Примерь, — предложила Кейтлин, стараясь сгладить неловкость.
— Лучше смерть, — отказалась я.
В конце концов я взяла пару шлепанцев, чтобы хоть что-то купить, и сидела теперь на скамейке напротив полок с обувью, глядя, как Кейтлин бегает по проходам, выбирая туфли с сосредоточенностью шахматиста. Мне захотелось достать «Полуночные рассветы» и почитать, но я понимала, что это невежливо, поэтому я смотрела на Кейтлин. Она то и дело возвращалась ко мне, сжимая добычу с закрытыми мысками, и спрашивала: «Эти?» — а я пыталась сказать что-нибудь умное о данной модели. В конце концов она купила три пары, я заплатила за свои шлепанцы, и она предложила:
— Ну что, в «Антрополоджи»?
— Я, наверное, поеду домой, — отказалась я. — Что-то я устала.
— Да-да, конечно. Надо нам чаще встречаться, дорогая. — Она взяла меня за плечи, расцеловала в обе щеки и зашагала прочь, покачивая узкими бедрами.
Но домой я не поехала. Я просила маму забрать меня в шесть, и пока она, по моим расчетам, находилась в молле или на парковке, у меня оставались два часа личной свободы.
Маму я люблю, но ее постоянная близость порой вызывает у меня непонятную нервозность. И Кейтлин я тоже люблю, правда, но за три года без нормального общения с ровесниками я отдалилась от них, и мост через возникшую пропасть не перекинуть. Школьные подруги, конечно, хотели помочь мне вылечиться от рака, но вскоре убедились, что это не в их власти. Прежде всего рак у меня никогда не пройдет.
Поэтому я отговорилась болями и усталостью, как часто делала при встречах с Кейтлин и другими. Сказать по правде, больно мне всегда. Больно не иметь возможности дышать, как нормальный человек, постоянно напоминать легким выполнять свою работу, принимать как неизбежность дерущую, царапающую, до боли знакомую боль кислородной недостаточности. Поэтому, строго говоря, я не солгала, а просто выбрала одну из истин.
