— Придет время, — сказала я, — когда мы все умрем. Все. Придет время, когда не останется людей, помнящих, что кто-то вообще был и даже что-то делал. Не останется никого, помнящего об Аристотеле или Клеопатре, не говоря уже о тебе. Все, что мы сделали, построили, написали, придумали и открыли, будет забыто. Все это, — я обвела рукой собравшихся, — исчезнет без следа. Может, это время придет скоро, может, до него еще миллионы лет, но даже если мы переживем коллапс Солнца, вечно человечество существовать не может. Было время до того, как живые организмы осознали свое существование, будет время и после нас. А если тебя беспокоит неизбежность забвения, предлагаю тебе игнорировать этот страх, как делают все остальные.
Я узнала об этом от вышеупомянутого третьего лучшего друга, Питера ван Хутена, писателя-отшельника, автора «Царского недуга», ставшего для меня второй Библией. Питер ван Хутен единственный а) понимал, что значит умирать, и б) еще не умер.
Когда я договорила, наступило долгое молчание. По лицу Огастуса расплылась улыбка — не миниатюрным хвостиком губ, как у флиртующего пацана, пялившегося на меня, а настоящая, слишком широкая для его лица.
— Черт, — тихо произнес Огастус. — Ну ты, блин, даешь.
Мы с ним молчали до конца заседания группы поддержки. В конце все, как было заведено, взялись за руки, и Патрик начал читать молитву.
— Господь наш Иисус Христос, мы, борющиеся с раком, собрались здесь, буквально в сердце твоем. Ты, и только ты один, знаешь нас, как мы знаем себя; проведи же нас к жизни и свету через времена испытаний. Молим тебя о глазах Айзека, о крови Майкла и Джейми, о костях Огастуса, о легких Хейзел, о горле Джеймса. Молим тебя исцелить нас, позволить ощутить твою любовь и твой Божий покой, превосходящие всякое понимание. В наших сердцах мы храним память о тех, кого знали и любили и кто вернулся к тебе в предвечный дом: Марию и Кейда, Джозефа и Хайли, Абигайль и Анд желину, Тейлора и Габриэль…
Список был длинным. В мире, знаете ли, очень много покойников. Пока Патрик зудел, читая имена по листочку, потому что список такой длины невозможно запомнить, я сидела с закрытыми глазами, пытаясь настроиться на благочестивый лад, но невольно представляя тот день, когда и мое имя попадет в этот список, в самый конец, когда уже никто не слушает.
Когда Патрик закончил, мы повторили вместе дурацкую мантру — прожить сегодня как лучший день в жизни, и собрание закончилось. Огастус Уотерс, оттолкнувшись, встал со своего детского стула и подошел ко мне. Нога у него была кривовата, как и улыбка, — он прихрамывал.
— Как тебя зовут? — спросил он.
— Хейзел.
— Нет, полностью.
— Ну, Хейзел Грейс Ланкастер.
Огастус хотел что-то сказать, и тут подошел Айзек.
— Подожди, — попросил Огастус, подняв палец, и повернулся к Айзеку: — Слушай, это еще хуже, чем ты описывал.
— Я тебе говорил — тоска зеленая.
— Так чего ты сюда ходишь?
— Не знаю. Вроде помогает.
Огастус наклонился к нему и спросил, думая, что я не слышу:
— Она постоянно ходит? — Айзека я не расслышала, но Огастус ответил: — Надо думать. — На секунду он сжал Айзеку плечи и тут же отступил от него на полшага. — Расскажи Хейзел, что врач сказал.
Айзек оперся о стол с печеньем и навел на меня свой огромный глаз.
— Сегодня утром я ездил в клинику и сказал хирургу, что скорее умру, чем соглашусь жить слепым. А он заметил, что это не мне выбирать. Я ответил: да, я понимаю, что судьбу выбираем не мы, я просто говорю, что скорее согласился бы умереть, чем жить слепым, будь у меня выбор, которого, как я понял, у меня нет. А он говорит: хорошая новость в том, что ты не умрешь. А я ему: спасибо, дядя, объяснил, что рак глаз меня не убьет. Ах, какое сказочное везение, что такой гигант мысли, как вы, снизойдет до проведения моей операции.
— Победа осталась за ним, — сказала я. — Надо будет тоже заболеть раком глаз, чтобы познакомиться с твоим хирургом.
— А-а, валяй. Ладно, мне пора. Моника ждет. Буду смотреть только на нее, пока еще могу.
— Карательные акции завтра? — спросил Огастус.
— Да. — Айзек повернулся и побежал вверх по лестнице, перескакивая через две ступеньки.
Огастус Уотерс повернулся ко мне.
— Буквально, — сказал он.
— Буквально? — не поняла я.
— Мы буквально в сердце Иисуса, — сказал он. — Я думал, мы в церковном подвале, а мы буквально в сердце Иисуса.
— Кто-то должен ему сказать, — хмыкнула я. — Это же опасно — держать в сердце больных раком детей.
— Я ему сам скажу, — пообещал Огастус. — Но к сожалению, я застрял у него в сердце, он меня не услышит.
Я засмеялась. Он покачал головой, глядя на меня.
— Что? — спросила я.
— Ничего, — ответил он.
— Почему ты на меня так смотришь?
Огастус чуть улыбнулся:
— Потому что ты красивая. Мне нравится смотреть на красивых людей. Некоторое время назад я решил не лишать себя простых радостей бытия. — Последовала короткая пауза, которую преодолел Огастус. — Особенно если учесть, как ты прелестно доказала, что все закончится забвением.
Я не то фыркнула, не то вздохнула, не то выдохнула с кашлем:
— Я не краси…
— Ты — как Натали Портман в две тысячи втором году. Как Натали Портман из фильма «„V“ значит Вендетта».
— Никогда не видела, — сказала я.
— Правда? — спросил он. — Красивая стриженая девушка не признает авторитетов и влюбляется в парня — ходячую проблему. Это, насколько я вижу, прямо твоя автобиография.
Каждый слог флиртовал. Честно говоря, он меня прямо-таки завел. А я и не знала, что меня возбуждают парни, — ну, в реальной жизни.
Мимо прошла маленькая девочка.
— Как дела, Алиса? — спросил он.
Она улыбнулась и промямлила:
— Привет, Огастус.
— «Мемориальные» ребятишки, — объяснил он. «Мемориалом» называлась большая исследовательская клиника. — А ты куда ходишь?
— В детскую, — ответила я неожиданно тонким голосом. Он кивнул. Разговор вроде подошел к концу. — Ну что ж, — начала я, неопределенно кивая на лестницу, выводившую из буквального сердца Иисуса, наклонила тележку на колесики и пошла. Огастус хромал сзади. — Увидимся в следующий раз?
— Обязательно посмотри «„V“ значит Вендетта», — напомнил он.
— Ладно, — согласилась я. — Посмотрю.
— Нет, со мной. У меня дома, — сказал он. — Сейчас.
Я остановилась.
— Я тебя почти не знаю, Огастус Уотерс. А вдруг ты маньяк с топором?
Он кивнул:
