Эта фраза заставила меня задуматься: что Вы имели в виду, написав „значила“? Коль скоро мы видим безнадежную тщету всякой борьбы, дблжно ли нам ценить скоропреходящее потрясение, которое дает нам искусство, или же его единственной ценностью следует считать наивозможнейше приятное препровождение времени? Чем должна быть книга, Огастус? Тревожной сиреной? Призывом к оружию? Инъекцией морфия? Как и все вопросы во Вселенной, эти неизбежно приведут нас к истокам: что означает быть человеком и, заимствуя фразу у снедаемых тревогой за будущее шестнадцатилетних, которых Вы, несомненно, гневно осуждаете, — на кой все это нужно?
Боюсь, что смысла в существовании человечества нет, друг мой, и от дальнейшего знакомства с моими трудами Вы получили бы весьма скудное удовольствие. Отвечаю на ваш вопрос: больше я ничего не написал и не напишу. И далее делиться мыслями с читателями вряд ли будет полезно: и им, и мне. Еще раз благодарю за Ваш великодушный и-мейл.
Преданный вам Питер ван Хутен (через Лидевью Влигентхарт)».
— Вау, — сказала я. — Сам придумал?
— Хейзел Грейс, как бы я с моими скромными интеллектуальными возможностями сочинил бы письмо от имени Питера ван Хутена с перлами вроде «с большой помпой оцифрованной современности»?
— Не осилил бы, — признала я. — А можно, а можно мне его электронный адрес?
— Ну конечно, — ответил Огастус, будто и не сделал мне только что лучший в жизни подарок.
Следующие два часа я составляла и-мейл Питеру ван Хутену. По мере вносимых исправлений письмо становилось все хуже, но остановиться я уже не могла.
Уважаемому г-ну Питеру ван Хутену (через Лидевью Влигентхарт).
Меня зовут Хейзел Грейс Ланкастер. Мой друг Огастус Уотерс, который по моей рекомендации прочитал «Царский недуг», только что получил от вас и-мейл на этот адрес. Надеюсь, Вы не станете возражать, что Огастус поделился содержанием Вашего ответа со мной.
Мистер ван Хутен, из Вашего письма Огастусу я поняла, что Вы не планируете больше писать. Отчасти я разочарована, но одновременно испытываю облегчение: не придется волноваться, станет ли Ваша следующая книга вровень с величественным совершенством дебютной. На правах больной с трехлетним стажем четвертой стадии рака я утверждаю, что в «Царском недуге» Вы все поняли правильно. По крайней мере Вы абсолютно правильно поняли меня. Ваша книга объяснила мне, что я чувствую, еще до того, как я начала это чувствовать. Я перечитывала ее десятки раз.
И все же решаюсь спросить у Вас, что произойдет с действующими лицами после окончания романа. Я понимаю, книга обрывается, потому что Анна умирает или из-за тяжести своего состояния не может продолжать описывать происходящее, но мне очень хочется знать, что будет с матерью Анны. Выйдет ли она замуж за Тюльпанового Голландца, будут ли у нее еще дети и будет ли она по-прежнему жить по адресу 917, Вестерн Темпл? А Тюльпановый Голландец, он мошенник или правда их любит? Что будет с друзьями Анны, особенно с Клэр и Джейком? Они останутся вместе? И наконец, самый глубокий и умный вопрос, которого Вы, несомненно, давно ждали от читателей: что станется с хомяком Сисифусом? Эти вопросы не дают мне покоя уже несколько лет, и я не знаю, сколько у меня еще есть времени ждать ответов.
Разумеется, все перечисленное нельзя отнести к важнейшим проблемам литературы, которые поднимает Ваша книга, но мне просто очень хочется знать.
И если когда-нибудь Вы все же решите написать что-то еще, даже без намерения опубликовать, я бы очень хотела это прочесть. Клянусь, я готова читать даже Ваши списки покупок.
С безмерным восхищением
Хейзел Грейс Ланкастер (16 лет).
Отослав письмо, я снова позвонила Огастусу, и мы до ночи говорили о «Царском недуге». Я прочла ему стих Эмили Дикинсон, строку из которого ван Хутен взял в качестве названия для романа,
[4]
и Огастус сказал, что у меня хороший голос для декламации и я недолго останавливаюсь в конце строк, а потом добавил, что шестая книга из серии «Цена рассвета» — «Утверждено кровью» — тоже начинается со стиха. Минуту он искал книгу и наконец прочел:
— Признайся, жизнь не удалась: / Ведь ты не можешь вспомнить, / Когда в последний раз / Поцеловал кого-нить.
— Неплохо, — сказала я. — Но слегка претенциозно. Надеюсь, Макс Мейхем назовет стишок «дерьмом для неженок».
— Ага, сквозь стиснутые зубы. Слушай, Мейхем то и дело скрипит зубами! Он заработает себе синдром Костена,
[5]
если выйдет живым из этой передряги. — И через секунду Гас спросил: — А ты когда в последний раз целовалась?
Я задумалась. Мои поцелуи — все случились до диагноза — были слюнявыми и неловкими, с ощущением, что мы, дети, играем во взрослых. Но времени, конечно, прошло много.
— И не вспомнить, — ответила я наконец. — А ты?
— Я сорвал несколько хороших поцелуев с моей бывшей подружкой Каролин Мэтерс.
— Сто лет назад?
— Последний — менее чем год назад.
— А что произошло?
— Во время поцелуя?
— Нет, у тебя с Каролин.
— О, — сказал Гас. И через секунду ответил: — Каролин уже не страдает от пребывания в бренном теле.
— О-о, — вырвалось у меня.
— Да.
— Прости, — быстро произнесла я.
Я знаю много умерших, но никогда ни с одним не встречалась. Даже представить себе такого не могу.
— Это не твоя вина, Хейзел Грейс. Все мы лишь побочные эффекты, верно?
— «Колония морских рачков на грузовом судне сознания», — процитировала я «Царский недуг».
— Ну ладно, — сказал он. — Пойду, пожалуй, спать. Уже час ночи.
— Ладно, — согласилась я.
— Ладно, — откликнулся он.
Я засмеялась и еще раз сказала:
— Ладно.
И в трубке стало тихо, хотя он и не нажал отбой. Мне даже показалось, что он здесь, в моей комнате. Даже еще лучше: будто я не в моей комнате, а он не в своей, и мы где-то в другом месте, призрачном и эфемерном, которое можно посетить только по телефону.
— Ладно, — сказал он спустя целую вечность. — Может, «ладно» станет нашим «всегда».
— Ладно, — отозвалась я.
И тогда Огастус наконец повесил трубку.
Когда Огастус написал Питеру ван Хутену, то получил ответ от него уже через четыре часа. Мне же не пришло ничего и через два дня. Огастус убеждал меня, что просто мое письмо лучше и поэтому требует более продуманного ответа, что ван Хутен, очевидно, старательно составляет пояснения к моим вопросам, и на создание столь блестящей прозы нужно время. Но я все равно переживала.
