– О, Саш, смотри… то есть слушай. Забавно, – вдруг
подал голос Больной, встряхнув газету тонкими аристократическими пальцами. Ну
ни дать ни взять – худой, бледный, но донельзя чопорный английский джентльмен
на отдыхе в собственном загородном поместье: – «Свое мнение по поводу
загадочного самоубийства Анатолия Говорова высказал депутат Верховной Рады
Андрий Матищук», – вдруг прочитал Больной вслух. – «Он считает, что к
подобному шагу начальника отдела по борьбе с терроризмом СБУ подтолкнули
причины семейного характера. Как сообщил Черновол, около месяца назад чета
Говоровых была на грани развода. Супруги все же помирились, продолжали жить
дальше, но неизвестно, насколько глубока была пролегшая между ними пропасть, и
что творилось на душе у каждого из них. Вдобавок ко всему, проходящая обучение
в Лондоне дочь Говорова не так давно была уличена в употреблении наркотиков…»
– Хм, кто бы мог подумать… – одними уголками губ
улыбнулся Малышевский. И непонятно было, о чем именно он не мог подумать – не
то об обвинении дочери, не то о версии Черновола.
И снова все замолчали. Лишь напевал что-то под нос
возившийся у мангала Грузин.
Что-то долго их нет…
Мазур едва успел подумать, а не покурить ли ему еще, как
наконец нарисовались Стробач и пленник. Двигались они положенным порядком, то бишь
конвоируемый топал впереди, сопровождающий держался сзади, и руки пленника были
надежно скованы наручниками, однако несмотря на весь этот недвусмысленный
антураж хоть убей не создавалось впечатления, что Кривицкого ведут под конвоем.
Он не выглядел подавленным, вышагивал довольно уверенно, словно направлялся к
трибуне. В безукоризненной полотняной паре, при белоснежнейшей рубашке –
правда, без галстука, и Мазур отчего-то был уверен, что галстук он не сам с
себя снял.
– И что все это значит, позвольте
поинтересоваться? – преспокойно спросил Крепыш.
– Куда его? – спросил Стробач, ни к кому конкретно
не обращаясь.
– За стол, куда еще. Мы ж не в суде, мы ж на дружеском
пикнике, – Малышевский гостеприимно отодвинул стул для Кривицкого. Одет
сегодня олигарх по-простому: в клетчатую фланелевую рубаху, джинсы
нежно-голубого цвета и коричневые мокасины. – И снимите вы с нашего друга
наручники, что вы, право слово…
Стробач шагнул к пленнику, легким толчком в спину направил в
направлении стола.
– Руки при себе держи! – огрызнулся
Кривицкий. – Я спрашиваю, что все это значит?
– Садись, садись, – Грузин лишь на секунду
повернулся к пленнику и вновь оборотился к шашлыкам. – Разговор будет
долгий, ножки устанут. И не стоя ж ты кушать будешь…
– Ладно. Поговорим, – неожиданно легко согласился
Кривицкий и опустился на предложенный стул. Сел, будто занимая место в
кинотеатре, закинул ногу за ногу. Протянул руки, и Стробач снял с него
«браслеты». Крепыш потер натертые запястья.
Он не выглядел сломленным, держался спокойно, что, в
общем-то, Мазура немного удивило – не предполагал он такую крепкость духа в
этом человеке. А ведь он не может не понимать, что живым его отсюда не
выпустят. Равно как и не предполагал Мазур, что предателя-олигарха вот так вот
запанибратски пригласят к столу.
– И что за хрень? Что все это значит, кто мне из вас
объяснит? Причем так объяснит, чтобы я остался объяснением полностью
удовлетворен.
– Брось, Гена, – сказал Грузин, отворачиваясь от
щиплющего глаза дыма. – Все ты понимаешь.
– Слушай, а не пошел бы ты! – повысил голос
Крепыш. – Я тебе не пацан, чтобы со мной так обращаться!
Попытавшегося было подняться со стула пленника Стробач
отнюдь не грубо усадил на место, надавив на плечи.
– Как-то неубедительно ты возмущаешься, – хмыкнул
Грузин, вытирая руки о заткнутое за пояс и служащее фартуком полотенце. –
Где искренность, где страсть, где брызги слюней изо рта! Все потому, что не
хватает внутренней убежденности в собственной правоте. А актер из тебя хреновенький,
Геша…
– Если это идиотский розыгрыш, чтоб затащить меня на
этот ваш дружеский пикник, то – все. Подурачились, и хватит, уже слишком далеко
зашло. Я не в настроении поддерживать шутки. У меня дел по горло…
Кривицкий приглушенно выругался, прикрыл глаза, словно собирается
дремать, и замолчал.
– Я же говорил, Каха, что он именно так и станет
держаться, – Малышевский аккуратно сложил газету, бросил на траву.
Вздохнул, как человек, знающий, что впереди его ждет нелегкая работа, и
набулькал Кривицкому вина. – Он знает, что мы знаем. Понимает, что мы
располагаем доказательствами, раз затащили его сюда эдаким вопиющим манером.
Однако он намерен до последнего корчить из себя невинную жертву. Придется
отыграть весь спектакль до конца, предъявить доказательства, припереть к стене
уликами. Правила игры, ничего не поделаешь… Давай выпьем за твое здоровье,
Гена.
– Правила… – сокрушенно покачал головой
Грузин. – Он, значит, будет творить что хочет, а мы должны держаться
правил…
– Сами пейте, – огрызнулся Кривицкий.
– Думает, что мы его отравить хотим, как в
романах! – Вытирая руки о полотенце, Каха Георгиевич двинулся к
Кривицкому. Навис над ним гранитной плитой. – Никто тебя травить не
собирается, гаденыш, не дождешься. Ты, сволочь, подставил нас под пули. Под
пули отморозков! У меня четверо детей, жена и мать, и я за них отвечаю! С-сука!
Грузин правой рукой схватил Крепыша за шиворот, легко, будто
тот тряпичный, приподнял. Левой сжал ему горло. Лицо грузинского олигарха было
перекошено гримасой ярости, он сейчас был действительно, по-настоящему страшен.
Стробач стоял чуть в сторонке, в происходящее не вмешиваясь.
И правильно делал – не было такого приказа: вмешиваться.
– Я тебя лично потрошить буду, тварь, иудина! И ты
быстро забудешь про правила-шмавила, все дерьмо из тебя повылезет…
Белый, как бумага, Кривицкий мотался в лапищах Кахи
Георгиевича. Его губы были плотно сжаты, он не издавал ни звука.
Мазур наблюдал за сценой лениво, но с любопытством: не
каждый день наблюдаешь разборки царьков, в самом-то деле…
– Ладно, Каха, подожди, не гони волну, – Больной
приподнялся со стула. – Мы ж интеллигентные люди, тем более я и Геннадий
Леонидович – соратники, как-никак, он нам и так все расскажет. Да стой ты,
прибьешь ведь!
