— А портфельчик? Не переправить ли с дипломатической?
Так оно обстоятельней получится. Неровен час… Господа, по всему видать,
серьезные, они ведь вас и в Европе искать станут. Через проливчик я вас, ангел
мой, конечно, переправлю — дело небольшое. Если не побрезгуете утлым рыбацким
челном, завтра же поплывете себе с Богом. Ловя под парус ветр ревущий.
Что у него все «ветр» да «ветр», сердито подумал Эраст Петрович,
которому, по правде сказать, ужасно не хотелось расставаться с портфелем,
доставшимся такой дорогой ценой. А Порфирий Мартынович, словно бы и не заметив
колебаний собеседника, продолжил:
— Я не в свои дела не лезу. Ибо скромен и нелюбопытен.
Однако вижу, что многого мне недосказываете. И правильно, персиковый мой, слово
серебро, а молчание золото. Бриллинг Иван Францевич — птица высокого полета.
Можно сказать, орел прегордый меж дроздами, абы кому важного дела не доверит.
Так как же-с?
— В каком смысле?
— Насчет портфельчика-то? Я бы его со всех сторон
сургучом обляпал, дал бы курьеру посмышленней, вмиг бы до Москвы долетел, как
на троечке с бубенцами. А уж я бы и телеграммку шифрованную заслал —
встречайте, мол, владык небесных дар бесценный.
Видит Бог, не почестей жаждал Эраст Петрович, не ордена и
даже не славы. Отдал бы он Пыжову портфель ради пользы дела, ведь с курьером и
вправду надежней. Но воображение уже столько раз рисовало ему картину
триумфального возвращения к шефу, с эффектным вручением драгоценного портфеля и
захватывающим рассказом о перенесенных приключениях… Неужто ничего этого не
будет?
И смалодушничал Фандорин. Сказал строго:
— Портфель спрятан в надежном тайнике. И доставлю его я
сам. Головой за него отвечаю. Вы уж, Порфирий Мартынович, не обижайтесь.
— Ну что ж, ну что ж, — не стал настаивать
Пыжов. — Воля ваша. Мне же и спокойней. Ну их, чужие секреты, мне и своих
хватает. В тайнике так в тайнике. — Он поднялся, скользнул взглядом по
голым стенам комнатенки. — Вы пока отдохните, дружочек. Младость сна
требует. А у меня, старика, все равно бессонница, так я покамест насчет лодочки
распоряжусь. Завтра (а получается, что уже сегодня) чуть светочек буду у вас.
Доставлю к морскому брегу, облобызаю на прощанье и перекрещу. А сам останусь на
чужбине сиротой бесприютным прозябать. Ох, тошно Афонюшке на чужой сторонушке.
Тут Порфирий Мартынович, видно, и сам понял, что пересиропил
и виновато развел руками:
— Каюсь, заболтался. Соскучился по живой русской речи,
все, знаете, на витиеватость тянет. Наши умники посольские больше по-французски
изъясняются, не с кем душу отвести.
За окном загрохотало уже нешуточно, кажется, и дождь пошел.
Пыжов засуетился, засобирался.
— Пойду. Ой-е-ей, там бурны дышат непогоды.
В дверях обернулся, напоследок обласкал Фандорина взглядом
и, низко поклонившись, растаял во мраке коридора.
Эраст Петрович запер дверь на засов и зябко передернул
плечами — громовой раскат ударил чуть не в самую крышу.
Темно и жутко в убогой комнатке, что выходит единственным
окном в голый, без единой травинки каменный двор. Там ненастно, там ветер и
дождь, но по черно-серому, в рваных тучах небу рыщет луна. Желтый луч через
щель в шторах рубит конуренку надвое, рассекает до самой кровати, где мечется в
холодном поту одолеваемый кошмаром Фандорин. Он полностью одет, обут и
вооружен, только револьвер по-прежнему под подушкой.
Отягощенная убийством совесть посылает бедному Эрасту
Петровичу страшное видение. Над кроватью склонилась мертвая Амалия. Глаза ее
полузакрыты, из-под век стекает капелька крови, в голой руке черная роза.
— Что я тебе сделала? — жалобно стонет
убитая. — Я была молода и красива, я была несчастна и одинока. Меня
запутали в сети, меня обманули и совратили. Единственный человек, которого я
любила, меня предал. Ты совершил страшный грех, Эраст, ты убил красоту, а ведь
красота — это чудо господне. Ты растоптал чудо господне. И зачем, за что?
Кровавая капля срывается с ее щеки прямо на лоб измученному
Фандорину, он вздрагивает от холода и открывает глаза. Видит, что никакой Амалии,
слава Богу, нет. Сон, всего лишь сон. Но на лоб снова капает что-то ледяное.
Что это, в ужасе содрогнулся Эраст Петрович, окончательно
просыпаясь, и услышал вой ветра, шум дождя, утробный рокот грома. Что за капли?
Ничего сверхъестественного. Протекает потолок. Успокойся, глупое сердце,
затихни.
Однако тут из-за двери тихо, но отчетливо донесся шелест:
— Зачем? За что?
И еще раз:
— Зачем? За что?
Это нечистая совесть, сказал себе Фандорин. Из-за нечистой
совести у меня галлюцинации. Но здравая, рациональная мысль не избавила от
гнусного, липкого страха, который так и лез через поры по всему телу.
Вроде бы тихо. Зарница высветила голые, серые стены и снова
стало темно.
А минуту спустя раздался негромкий стук в окно. Тук-тук. И
снова: тук-тук-тук.
Спокойно! Это ветер. Дерево. Сучья в стекло. Обычное дело.
Тук-тук. Тук-тук-тук.
Дерево? Какое дерево? Фандорин рывком сел. Нет там, за
окном, никакого дерева! Там пустой двор. Господи, что это?
Желтая щель меж занавесок погасла, посерела — видно, луна
ушла за тучи, а в следующий миг там колыхнулось что-то темное, жуткое,
неведомое.
Что угодно, только не лежать так, чувствуя, как шевелятся
корни волос. Только не сойти с ума.
Эраст Петрович встал и на непослушных ногах двинулся к окну,
не отводя глаз от страшного темного пятна. В то мгновение, когда он отдернул
шторы, небо озарила вспышка молнии, и Фандорин увидел за стеклом, прямо перед
собой, мертвенно-белое лицо с черными ямами глаз. Мерцающая нездешним светом
рука с растопыренными лучеобразыми пальцами медленно провела по стеклу, и Эраст
Петрович повел себя глупо, по-детски: судорожно всхлипнул, отшатнулся и,
бросившись назад, к кровати, рухнул на нее ничком, закрыл голову ладонями.
Проснуться! Скорей проснуться! Отче наш, Иже еси на небесех,
да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…
Постукивание в стекло прекратилось. Он оторвал лицо от
подушки, осторожно покосился в сторону окна, но ничего ужасного не увидел —
ночь, дождь, частые вспышки зарниц. Примерещилось. Определенно примерещилось.
К счастью, вспомнились Эрасту Петровичу наставления
индийского брамина Чандры Джонсона, учившего правильно дышать и правильно жить.
Мудрая книга гласила:
