— М-м-м…
«Сердечная благодарность всех москвичей… Где же наши Оуэны и
Эстеры?»…
— Ладно, Бог с ними, с сиротками. Что у нас тут?
«Циничная выходка»
— Хм, любопытно.
«Вчера в Александровском саду произошло печальное
происшествие совершенно в духе циничных нравов современной молодежи. На глазах
у гуляющих застрелился г-н N., статный молодец 23-х лет, студент М-ского университета,
единственный наследник миллионного состояния.»
— Ого!
«Перед тем как совершить этот безрассудный поступок, N., по
свидетельству очевидцев, куражился перед публикой, размахивая револьвером.
Поначалу очевидцы сочли его поведение пьяной бравадой, однако N. не шутил и,
прострелив себе голову, скончался на месте. В кармане самоубийцы нашли записку
возмутительно атеистического содержания, из которой явствует, что поступок N.
не был минутным порывом или следствием белой горячки. Итак, модная эпидемия
беспричинных самоубийств, бывшая до сих пор бичом Петрополя, докатилась и до
стен матушки-Москвы. О времена, о нравы! До какой же степени неверия и
нигилизма дошла наша золотая молодежь, чтобы даже из собственной смерти
устраивать буффонаду? Если таково отношение наших Брутов к собственной жизни,
то стоит ли удивляться, что они ни в грош не ставят и жизнь других, куда более
достойных людей? Как кстати тут слова почтеннейшего Федора Михайловича
Достоевского из только что вышедшей майской книжки „Дневника писателя“: „Милые,
добрые, честные (все это есть у вас!), куда же это вы уходите, отчего вам так
мила стала эта темная, глухая могила? Смотрите, на небе яркое весеннее солнце,
распустились деревья, а вы устали не живши.»
Ксаверий Феофилактович растроганно хлюпнул носом и строго
покосился на своего юного помощника — не заметил ли, после чего продолжил
значительно суше.
— Ну и так далее, и так далее. А времена тут, право, не
при чем. Эка невидаль. У нас на Руси про этаких-то издавна говорили «с жиру
взбесился». Миллионное состояние? Кто бы это был? И ведь, шельмы частные
приставы, про всякую дребедень доносят, а тут и в отчет не включили. Жди теперь
сводку городских происшествий! Хотя что же, тут случай очевидный, застрелился
на глазах у свидетелей… А все же любопытно. Александровский сад — это у нас
будет Городская часть, второй участок. Вот что, Эраст Петрович, не в службу, а
в дружбу, слетайте-ка к ним на Моховую. Мол, в порядке надзора и все такое.
Разузнайте, кто таков этот N. И главное, голубчик, прощальную записку
непременно спишите, я вечерком своей Евдокии Андреевне покажу, она любит все
такое душещипательное. Да не томите, возвращайтесь поскорей.
Последние слова были произнесены уже в спину коллежскому
регистратору, который так торопился покинуть свой унылый, обтянутый клеенкой
стол, что чуть фуражку не забыл.
* * *
В участке молоденького чиновника из Сыскного провели к
самому приставу, однако тот, увидев, что прислали не Бог весть какую персону,
времени на объяснения тратить не стал, а вызвал помощника.
— Вот, пожалуйте за Иваном Прокофьевичем, —
ласково сказал пристав мальчишке (хоть и мелкая сошка, а все ж из
управления). — Он вам все и покажет, и расскажет. Да и на квартиру к
покойнику вчера именно он ездил. А Ксаверию Феофилактовичу мое нижайшее.
Фандорина усадили за высокую конторку, принесли тощую папку
с делом. Эраст Петрович прочел заголовок
«ДЕЛО о самоубийстве
потомственного почетного гражданина Петра Александрова
КОКОРИНА 23-х лет, студента юридического факультета Московского императорского
университета. Начато мая месяца 13 числа 1876 года. Окончено … месяца … числа
18.. года»
и дрожащими от предвкушения пальцами развязал веревочные
тесемки.
— Александра Артамоновича Кокорина сынок, —
пояснил Иван Прокофьевич, тощий и долговязый служака с мятым, будто корова
жевала, лицом. — Богатейший был человек. Заводчик. Три года как
преставился. Все сыну отписал. Жил бы себе студент да радовался. И чего людям
не хватает?
Эраст Петрович кивнул, ибо не знал, что на это сказать, и
углубился в чтение свидетельских показаний. Протоколов было изрядно, с десяток,
самый подробный составлен со слов дочери действительного тайного советника
Елизаветы фон Эверт-Колокольцевой 17 лет и ее гувернантки девицы Эммы Пфуль 48
лет, с которыми самоубийца разговаривал непосредственно перед выстрелом.
Впрочем, никаких сведений помимо тех, что уже известны читателю, Эраст Петрович
из протоколов не почерпнул — все свидетели повторяли более или менее одно и то
же, отличаясь друг от друга лишь степенью проницательности: одни говорили, что
вид молодого человека сразу пробудил в них тревожное предчувствие («Как
заглянула в его безумные глаза, так внутри у меня все и похолодело,» — показала
титулярная советница г-жа Хохрякова, которая, однако, далее свидетельствовала,
что видела молодого человека только со спины); другие же свидетели, наоборот,
толковали про гром среди ясного неба.
Последней в папке лежала мятая записка на голубой бумаге с
монограммой. Эраст Петрович так и впился глазами в неровные (верно, от
душевного волнения) строчки.
«Господа, живущие после меня!
Раз вы читаете это мое письмецо, значит, я вас уже покинул и
познал тайну смерти, которая сокрыта от вас за семью печатями. Я свободен, а
вам еще жить и мучиться страхами. Однако держу пари, что там, где я сейчас и
откуда, как выразился принц Датский, ни один еще доселе путник не вернулся, нет
ровным счетом ничего. Кто со мной не согласен — милости прошу проверить.
Впрочем, мне до всех вас нет ни малейшего дела, а записку эту я пишу для того,
чтобы вам не взбрело в голову, будто я наложил на себя руки из-за какой-нибудь
слезливой ерунды. Тошно мне в вашем мире, и, право, этой причины вполне
довольно. А что я не законченная скотина, тому свидетельство кожаный бювар.
Петр Кокорин»
Непохоже, что от душевного волнения — вот первое, что
подумалось Эрасту Петровичу.
— Про бювар это в каком смысле? — спросил он.
Помощник пристава пожал плечами:
— Никакого бювара при нем не было. Да чего вы хотите,
не в себе человек. Может, собирался что-то такое сделать, да передумал или
забыл. По всему видать, взбалмошный был господин. Читали, как он барабан-то
крутил? Кстати, в барабане из шести гнезд всего в одном пуля была. Я, например,
того мнения, что он и не собирался вовсе стреляться, а хотел себе нервы
пощекотать — так сказать, для большей остроты жизненных ощущений. Чтоб потом
слаще елось и пикантней кутилось.
— Всего одна пуля из шести? Надо же, как не
повезло, — огорчился за покойника Эраст Петрович, которому все не давал
покоя кожаный бювар.
— Где он живет? То есть, жил…
