— Так слушайте, — приступил к рассказу
Ахтырцев. — Вы вот давеча меня в трусости подозревали, что я Ипполиту
спустил, на поединок не вызвал. А у меня такая дуэль была, что Ипполиту вашему
и не снилось. Слыхали, как она про Кокорина говорить не велела? Еще бы! На ее
совести кровь, на ее. Ну, и на моей, разумеется. Только я свой грех смертным
страхом искупил. Кокорин — это однокурсник мой, тоже к Амалии ходил. Дружили мы
с ним когда-то, а из-за нее врагами стали. Кокорин поразвязней меня, да и на
лицо смазлив, но, entre nous,
[10]
купчина всегда купчина,
плебей, хоть бы и в университете учился. Довольно Амалия с нами натешилась — то
одного приблизит, то другого. Зовет Nicolas да на «ты», вроде как в фавориты к
ней попадаешь, а потом за какую-нибудь ерунду в опалу отправит: запретит неделю
на глаза казаться, и снова на «вы», снова «Николай Степаныч». Политика у нее
такая, кто на удочку попал, не сорвется.
— А этот Ипполит ей что? — осторожно спросил
Фандорин.
— Граф Зуров? Точно не знаю, но есть меж ними что-то
особенное… То ли он над ней власть имеет, то ли она над ним… Да он не ревнив,
не в нем дело. Такая никому не позволит себя ревновать. Одно слово — царица!
Он замолчал, потому что за соседним столиком шумно загалдела
компания подвыпивших коммерсантов — собирались уходить и заспорили, кто будет
платить. Официанты в два счета унесли грязную скатерть, застелили новую, и
через минуту за освободившимся столом уже сидел сильно подгулявший чиновник с
белесыми, почти прозрачными (должно быть, от пьянства) глазами. К гуляке
подпорхнула сдобная шатенка, обхватила за плечо и картинно закинула ногу на
ногу — Эраст Петрович так и загляделся на туго обтянутую красным фильдеперсом
коленку.
А студент, осушив полный бокал рейнского и потыкав вилкой в
кровавый бифстек, продолжил:
— Вы думаете, Пьер Кокорин от несчастной любви руки на
себя наложил? Как бы не так! Это я его убил.
— Что?! — не поверил своим ушам Фандорин.
— Что слышали, — с гордым видом кивнул
Ахтырцев. — Я вам все расскажу, только сидите тихо и с вопросами не
встревайте.
Да, я убил его, и ничуть об этом не жалею. По-честному убил,
на дуэли. Да, по-честному! Потому что дуэли честнее нашей испокон веку не
бывало. Когда двое стоят у барьера, тут почти всегда обман — один стреляет
лучше, другой хуже, или один толстый и в него попасть легче, или ночь провел
бессонную и руки трясутся. А у нас с Пьером все было без обману. Она говорит —
в Сокольниках это было, на кругу, катались мы втроем в экипаже — говорит:
«Надоели вы мне оба, богатые, испорченные мальчишки. Хоть бы поубивали друг
друга, что ли». А Кокорин, скотина, ей: «И убью, если мне за это награда от вас
будет». Я говорю: «За награду и я убью. Награда такая, говорю, что на двоих не
поделишь. Стало быть, одному прямая дорожка в сырую землю, если сам не
отступится». Вот до чего у нас с Кокориным уже доходило-то. «Что, будто так уж
любите меня?» — спрашивает. Он: «Больше жизни». И я тоже подтвердил.
«Ладно, — говорит она, — я в людях одну только смелость ценю, прочее
все подделать можно. Слушайте мою волю. Если один из вас и вправду убьет другого,
будет ему за смелость награда, сами знаете, какая». И смеется. «Только болтуны,
говорит, вы оба. Никого вы не убьете. Нет в вас ничего интересного кроме
родительских капиталов». Я вспылил. «За Кокорина, сказал, не поручусь, а только
я ради такой награды ни своей, ни чужой жизни не пожалею». А она, сердито так:
«Ну вот что, надоели вы мне своим кукареканьем. Решено, будете стреляться, да
не на дуэли, а то потом скандала не оберешься. И неверная она, дуэль.
Продырявит один другому руку, да и заявится ко мне победителем. Нет, пусть
будет одному смерть, а другому любовь. Как судьба рассудит. Жребий бросьте.
Кому выпадет — пусть застрелится. И записку пусть напишет такую, чтобы не
подумали, будто из-за меня. Что, струсили? Если струсили, так хоть бывать у меня
от стыда перестанете — все польза». Пьер посмотрел на меня и говорит: «Не знаю,
как Ахтырцев, а я не струшу»… Так и порешили…
Студент замолчал, повесив голову. Потом, встряхнувшись,
налил бокал до краев и залпом выпил. За соседним столиком заливисто расхохоталась
девица в красных чулках — белоглазый что-то нашептывал ей на ухо.
— Но как же завещание? — спросил Эраст Петрович и
прикусил язык, ибо про это знать ему вроде бы не полагалось. Но поглощенный
воспоминаниями Ахтырцев лишь вяло кивнул:
— А, завещание… Это она придумала. «Вы меня деньгами
купить хотели? — говорит. — Хорошо же, пусть будут деньги, только не
сто тысяч, как Николай Степаныч сулил (было, сунулся я к ней раз — чуть не
выгнала). И не двести. А все, что у вас есть. Кому смерть выпадет, пускай на
тот свет голым идет. Только мне, говорит, ваши деньги не нужны, я сама кого
хочешь одарю. Пусть деньги на какое-нибудь хорошее дело пойдут — святой обители
или еще куда. На отмоление смертного греха. Как, говорит, Петруша, верно,
толстая свечка из твоего миллиона-то выйдет?» А Кокорин атеист был, из
воинствующих. Так и вскинулся. «Только не попам, говорит. Лучше завещаю падшим
девкам, пусть каждая по швейной машинке купит и ремесло поменяет. Не останется
на Москве ни одной уличной, вот и будет по Петру Кокорину память». Ну, Амалия и
скажи: «Кто беспутной стала, уж не переделаешь. Раньше надо было, в невинном
возрасте». Кокорин рукой махнул: «Ну, на детей, сирот каких-нибудь,
Воспитательному дому». Она вся прямо засветилась: «А вот за это, Петруша, тебе
многое простилось бы. Иди, поцелую тебя». Меня злость взяла. «Разворуют твой
миллион в Воспитательном, говорю. Читал, что про казенные приюты в газетах
пишут? Да и много им больно. Лучше англичанке отдать, баронессе Эстер, она не
уворует». Амалия и меня поцеловала — давайте, мол, утрите нос нашим патриотам.
Это одиннадцатого было, в субботу. В воскресенье мы с Кокориным встретились и
все обговорили. Чудной разговор получился. Он все хорохорился, ерничал, я
больше отмалчивался, а в глаза друг другу не смотрели. Я словно в отупении был…
Вызвали стряпчего, составили завещания по всей форме. Пьер у меня свидетель и
душеприказчик, я у него. Стряпчему дали по пять тысяч каждый, чтоб держал язык
за зубами. Да ему и невыгодно болтать-то. А с Пьером договорились так — он сам
предложил. Встречаемся в десять утра у меня на Таганке (я на Гончарной живу). У
каждого в кармане шестизарядный револьвер с одним патроном в барабане. Идем
порознь, но чтобы видеть друг друга. Кому жребий выпадет — пробует первый.
Кокорин где-то про американскую рулетку прочитал, понравилось ему. Сказал,
из-за нас с тобой, Коля, ее в русскую переименуют, вот увидишь. И еще говорит,
скучно дома стреляться, устроим себе напоследок моцион с аттракционом. Я
согласился, мне все равно было. Признаться, скис я, думал, что проиграю. И в
мозгу стучит: понедельник, тринадцатое, понедельник, тринадцатое. Ночь не спал
совсем, хотел было за границу уехать, но как подумаю, что он с ней останется и
смеяться надо мной будут… В общем, остался.
