— Пускай Семеновна. — Он наклонился над нею,
взгляд его был полон величавого презрения. — Со стола моего только что, не
далее получаса назад, пропал государственный кредитный билет сторублевого
достоинства. Кроме меня и моего молодого друга Андрея Семеновича, к которому я
имею полное доверие, в комнату заходили только вы. Если вернете взятое, дело
только тем и кончится. В противном же случае… пеняйте уж на себя-с!
В первые несколько мгновений после этого поразительного
объявления вокруг стало очень тихо. Лишь мертво побледнела Соня, да приподнялся
со стула Родион Романович. Он, впрочем, попробовал что-то и сказать, но тут
заговорили и зашумели все разом, так что слова его были заглушены. Раскольников
снова сел.
— Врешь, врешь, подлец! — надрывно кричала
Катерина Ивановна. — Никогда дочь благородных родителей не опустится до
кражи! Это Соня-то? Подлец, подлец!
Мнения среди гостей разделились. Некоторые, из числа уже
хорошо подкрепившихся, были рады развлечению и в открытую скалили зубы.
Лебезятников застыл у двери с разинутым ртом.
Очень хорош был Петр Петрович. Он стоял в эффектной позе, сложив
руки на груди, и взирал на воровку с благородным, то есть сдержанным
негодованием.
Если бы кто-то догадался в этот момент обвести взглядом лица
Раскольникова, Разумихина и Свидригайлова, то был бы поражен одинаковым
выражением ненависти, с которой эти трое взирали на обвинителя. Однако никаких
действий (если не считать попытки Родиона Романовича) пока не предпринимали.
— Тише! — вдруг гаркнул Лужин громовым голосом, да
еще стукнул ладонью по столу. — Иль послать за квартальным?
По различным причинам визит полиции для многих из гостей был
бы нежелателен, что Петр Петрович, человек острого ума, отлично угадал.
Сделалось более или менее тихо, лишь давилась кашлем Катерина Ивановна да
всхлипывали в своем углу перепуганные дети.
— Мадемуазель, — вновь обратился Лужин к
девушке, — подумайте, еще есть время. Я в присутствии свидетеля выдал вам
воспомоществование в размере десяти рублей. Так?
— Так, — беззвучно произнесли ее губы.
— Как же у вас хватило совести после сего похитить у
меня деньги? — Петр Петрович скорбно покачал головой. — Есть ли
предел глубинам человеческого падения?
Собрав все свои силы, Соня чуть громче, чем прежде, сказала:
— Я не брала-с.
— Не брали-с? Отлично! — Лужин царственным жестом
указал на Катерину Ивановну. — Вот вы, сударыня, только что посмели
обозвать меня бранным словом. Могу ли я попросить вас вывернуть карманы на
платье вашей родственницы?
Но Катерина Ивановна не могла ему ответить, ее согнуло в три
погибели от кашля, и на платке, которым она прикрывала губы, отчетливо проступили
красные пятна.
— Я сама… Сама! — Соня вскочила, отступила шага на
два к стене и один за другим выворотила оба свои кармана. — Вот, смотрите!
И все увидели, как на пол падают сначала сложенный холщовый
платочек, а за ним скомканная радужная бумажка.
Тут многие вскрикнули.
Петр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцами, поднял
всем на вид и развернул. Это точно был сторублевый билет.
— Ах, Софья Семеновна, — горько произнес Лужин,
глядя, однако, не на девушку, а на Раскольникова, прямо ему в глаза. —
Жалкое, скверное вы существо. Да знаете ли вы, что теперь совершенно в моей
власти поступить с вами, как мне будет угодно? Хоть бы и сослать вас в каторгу,
потому что желтобилетным воровкам место именно в каторге, а не среди приличных
людей-с…
Соня, кажется, его не слышала. Остановившимся от ужаса
взглядом она смотрела на выпавшую из ее кармана купюру.
— А-а, вот оно что! — закричал вдруг Родион
Романович, порывисто поднимаясь. — Софья Семеновна здесь средство, не
более! Подлец, как есть подлец! До меня добираешься? Психолог! Чтоб я перед
тобой унизился, чтоб за нее просил, да? А ты надо мной раз и навсегда верх
взял?
Он кричал и еще что-то столь же мало внятное большинству
окружающих, но Петр Петрович, услышав на свой счет «подлеца», с презрительной
улыбкой отвернулся.
— Так что, квартального? — сурово спросил он
Соню. — Это можно-с. — И внезапно сменил тон, заговорил
проникновенно, почти со слезным дрожанием. — Эх, Софья Семеновна. Что ж вы
не захотели сознаться? Позора убоялись? Дело понятное-с, очень понятное-с. А
теперь худо. Да не стойте вы! На колени, на колени падите, повинитесь! Быть
может, я вас и прощу, сердце-то у меня не камень. Единственно лишь раскаяние
искреннее увидеть хочу. Пойдете ведь по этапу, и что же ваши несчастные
родственники без вас? С голоду помрут?
От этого вопроса Мармеладова вся затрепетала, закрыла лицо
руками.
Тут у Разумихина терпение кончилось. Он с грохотом,
опрокинув стул, встал и кинул Петру Петровичу уже третьего за последние пять
минут «подлеца»
— А ведь это ты, подлец, ей в карман бумажку всунул!
Как-нибудь исхитрился! Я не могу доказать, но я сердцем чувствую.
— Чувства ваши никому неинтересны, — пожал плечом
Лужин. — А фактец вот-с. — Он потряс кредитным билетом. — И
свидетелей полна комната. Так что, Софья Семеновна, скажете?
А посмотрел при том опять-таки не на нее, а на
Раскольникова, и уж с почти нескрываемым торжеством.
Соня, не отнимая от лица рук, вдруг повалилась Петру
Петровичу в ноги:
— Простите, — прорыдала она. — Ради них
простите!
— Вот вам и еще одно доказательство, чувствительный
господин. Сама созналась! — Лужин кинул взгляд сверху на Сонин
затылок. — Простить бы, конечно, можно, так и христианский долг
рекомендует, но… Есть еще и долг гражданский, повелевающий заботиться, так сказать,
о чистоте общественных рядов. Или, скажем, ежели бы я в самом деле был подлец,
как меня тут аттестовали… Так что, Родион Романович, подлец я или нет? —
обратился он уже напрямую, не скрываясь, к Раскольникову. — Нынче вы как
меня расцениваете-с? Давеча вы были говорливы. А теперь ничего сказать не
желаете?
Родион Романович молчал. Грудь его вздымалась, глаза метали
искры, он сделал порывистое движение, как бы намереваясь выбежать вон, но
посмотрел на коленопреклоненную Соню и не смог тронуться с места.
Возникла пауза. Множество взглядов было устремлено на
студента, все как-то почувствовали, что именно от него зависит исход дела.
Мучительная гримаса исказила лицо Раскольникова, он вдруг стал белее мела,
повернулся к Петру Петровичу и зажмурил глаза.
