Саша плакала уже очень давно. Несколько раз принималась
молиться, шептала что-то, глядя на бесстрастный лик Спасителя, но ни утешения,
ни ответа ей не было.
Как открылась входная дверь, девочка не слышала. Во-первых,
в эту минуту у нее начался очередной приступ рыданий, а во-вторых, может, он и
не через дверь появился. Что ему дверь?
Только ощутила Саша некое колебание воздуха, уловила краем
заплаканного глаза неяркий свет, вдохнула чудесный аромат (все это
одновременно), повернула голову и увидела в коридорчике, шагах в пяти от себя,
Божьего Ангела. Хоть было темно, но от ангела исходило золотистое сияние, и
длинные волосы тоже посверкивали искорками, а глаза мягко лучились, и в
протянутой правой руке (у ангелов она называется «десница») мерцала звезда.
Одеяние у ангела было белое, длинное, а может и не было никакого одеяния, а
клубилось белое облако. Не сказать, чтобы Саша так уж хорошо все разглядела,
потому что темно, слезы в глазах, ну и потрясение, конечно.
Хотя чего потрясаться — ведь сама Спасителя молила
какой-нибудь знак дать.
— Не страшись греха, — прошептал златовласый
ангел. Его шепот был легче дуновения ветра. — Я твой грех на себя возьму.
Не о себе думай, о ближних.
Звезда в его ладони (то есть длани) ярко-ярко вспыхнула, так
что Саша на мгновение ослепла. А когда снова начала видеть, ангела, конечно,
уже не было, только покачивалась в воздухе золотистая пыльца.
Утром Саша каждую пылинку собрала, ссыпала на бумажку и под
икону положила.
С. 166 — Впрочем, в ту сторону Фандорин старался не
смотреть. Сдавленным голосом, едва шевеля губами, он начал: «Я давно взрослый,
но про это никогда никому не рассказывал».
[4]
…Сдавленным голосом, едва шевеля губами, он начал:
«Я давно взрослый, но про это никогда никому не рассказывал.
Вроде глупость, ерунда, а не мог. Шок, перенесенный в детстве, не забывается…
Хотя нет, один раз все-таки рассказывал — психиатру, и это было ужасно. Но
психиатр не считается, у меня не было выбора… В общем, так. Мне было
одиннадцать лет. Мы приехали погостить к тете Синтии, в Борсхед-хаус, это ее
поместье в Кенте… Понимаете, я вырос за границей, в Англии… Ладно, это к делу
не относится.
Хм.
У тети Синтии было очень скучно. Она жила — собственно, и
сейчас живет — в старинном доме, среди огромного парка. Там всё очень чинно,
чопорно, полный дом прислуги… Нет, это тоже неважно. Существенно одно: мне было
одиннадцать лет, и я ужасно скучал.
Да.
От скуки подружился с двумя девочками, примерно моего
возраста. Не то чтобы подружился — играли вместе. Больше ведь никого из детей
не было. Одна была дочкой садовника, другая дочкой горничной…»
— Так-так, две цыпочки-лолиточки, — азартно
подбодрил замолчавшего рассказчика Морозов. — Уже интересно. Валяйте
дальше.
«Как звали вторую девочку, не помню, а дочку садовника звали
Твигги. То есть это она сама себя так называла. В те годы у нас — то есть не у
нас, а у них в Англии — была такая актриса и модель, очень модная. Смешная
худышка, все по ней с ума сходили. И девочки все хотели быть, как она. «Twiggy»
значит «веточка», и эта девочка, дочка садовника, была под стать имени —
тощенькая такая, но бойкая. А подружка, наоборот, толстая, но робкая, рта почти
не открывала, только хихикала. Твигги вертела ею, как хотела.
Обычно мы играли в нормальные детские игры. А однажды у меня
в комнате Твигги предложила сыграть в «Freeze Game». В России такая игра тоже
есть, мои дети играют. «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется
три. Морская фигура, на месте замри». Кто водит, должен застыть на месте и ни
за что не шевелиться, иначе штраф.
Твигги была озорная. Все время меня задирала, подначивала,
дразнила чистоплюем и барчуком. Меня это задевало. Давай, говорит, сыграем на
wild wish, у нас это называется «на американку», то есть на любое желание.
Слабо, говорит?
Играть с ней на американку я опасался, но и трусом выглядеть
не хотел. В общем, согласился. Сцепились мизинцами — был у нас такой ритуал — и
дали честное слово от расплаты не увиливать.
Хм.
Сначала водила Твигги. Я сказал: «Freeze!». Она застыла.
Толстушка начала громко считать до пятидесяти, а я, как положено в таких
случаях, принялся корчить рожи, чтоб Твигги засмеялась и тем самым проиграла.
Не подействовало. Попробовал ее щекотать — терпит. Дунул в нос — ей нипочем.
Делать больно по правилам игры нельзя. Моя фантазия иссякла,
тут и время кончилось. Настала моя очередь водить.
Я приготовился к таким же невинным измывательствам, но
Твигги сразу, прямо на счете «раз», сдернула с меня шорты вместе с трусами, и я
впервые в жизни оказался перед девочками голым…»
— Ну, что вы замолчали? — заизвивался в своих
путах омерзительный доктор филологии. — На самом интересном месте. Дальше!
«Дальше… Я залился краской, завопил от возмущения, поскорей
натянул трусы. А девчонки хором: «Проиграл, проиграл! Выполняй желание!»
К честному слову я уже тогда относился серьезно. Умер бы, но
не нарушил. Ладно, говорю, выполню, хоть это было и нечестно.
Думал, Твигги хочет выцыганить у меня какую-нибудь вещицу —
очень ей моя никелированная авторучка нравилась и набор фломастеров. Но я
ошибся…
Нет, это еще не то, что вы думаете. Твигги сняла сандалию,
сунула ее мне под нос и потребовала, чтобы я лизнул языком пыльную подметку.
Делать нечего, лизнул.
Она говорит: хочешь реванш? Вожу я. Если шевельнусь —
продула. Нет — продул ты. А кто продул, получит десять раз ремнем по голой попе
(она произнесла грубое слово, которого я, мальчик из приличной семьи, не
употреблял).
И я согласился. Я был ужасно зол за подметку и хотел
поквитаться. Ну а кроме того, если быть честным…
Хм.
В общем, это естественно для одиннадцатилетнего мальчика. Я
подумал, что, когда она будет водить, я сделаю с ней то же самое, что она со
мной.
И все началось снова. Толстая подружка, подхихикивая, начала
считать до пятидесяти. Я уверен, что они проделывали этот фокус и с другими
мальчишками, но тогда я об этом не думал…
Я снял с Твигги штаны — она была в джинсах. Стянул детские,
в цветочек трусы…»
Морозов причмокнул.
— Как говорится, с этого момента подробнее! Что вы там
увидели?
