Сперанский, Михаил Михайлович (1772–1839). Знаменитый
государственный деятель, которого современники сравнивали с птицей феникс,
обладающей способностью возрождаться из праха. Безродный и нищий, он уже к
30-летнему возрасту вознесся к вершинам государственной власти благодаря
редкостным способностям, поразительной работоспособности и фантастическому
везению, а в 35 лет фактически сделался соправителем Александра Первого,
прислушивавшегося к каждому его слову. Но в 40 лет, став жертвой придворных
интриг и собственной самонадеянности, Сперанский всего лишился и угодил в
ссылку. После семилетней опалы вновь начал постепенное карьерное восхождение,
пройдя путь от губернатора захолустной провинции до высших должностей.
В молодости Сперанский мечтал о парламентаризме (в
частности, ему принадлежит самый ранний проект создания Государственной Думы,
да и само это словосочетание придумано тоже им), однако под грузом лет и ударов
судьбы превратился в убежденного реакционера и ярого апологета самодержавной
власти.
Про падение Сперанского рассказывают такой анекдот.
Во время роковой беседы с государем 17 марта 1812 года (эта
аудиенция не имела свидетелей, а потому дала пищу самым разнообразным домыслам)
Михаил Михайлович якобы имел неосторожность превзойти его величество остротой
ума и языка, чем окончательно себя и погубил.
Молва гласит, что Александр, уже изрядно настроенный против
своего наперсника интриганами, в начале разговора еще пытался сохранять
величавость и даже сухо поблагодарил Сперанского за обучение науке власти.
Однако затем не сдержался и, ссылаясь на свидетельство министра полиции Балашова,
стал гневно пенять на оскорбительные слова, произнесенные Михаилом Михайловичем
в адрес монарха. Будто бы Сперанский воскликнул: «Да чего бы достиг сей
неблагодарный властитель, не будь подле него меня?»
Михаил Михайлович отпираться не стал, лишь посетовал, что
Балашов пересказал только вторую половину разговора, опустив первую, в которой
этот царедворец с язвительной улыбкой передал Сперанскому обидный отзыв о нем
Александра, сказавшего в присутствии многих лиц: «Этот попенок становится
несносен». Царь покраснел, поскольку упрек был справедлив. Михаил Михайлович
еще и имел дерзость спросить, считает ли государь позволительным столь
неуважительно отзываться о верном своем советчике, к тому же при его
недоброжелателях?
Смущение государя длилось недолго. Александр быстро нашелся
и, приняв надменный вид, обронил: «Quod licet Jovi non licet bovi»,
[2]
что было очень к месту, поскольку за упрямцем Сперанским давно утвердилось
прозвище Бык.
Что же Сперанский? Он, поклонившись, печально молвил:
«Напрасно ваше величество изволило меня благодарить за наставления. С
прискорбием вижу, что главный закон властителя вы так и не затвердили». «Какой
же?» — живо вскричал Александр, улыбаясь своему mot
[3]
и
предвкушая, как будет пересказывать его дамам. «Государь лишь в том случае
имеет право повелевать своими подданными, если сам является для них образцом
поведения, — сказал Михаил Михайлович. — Что личит быку, то не к лицу
Юпитеру».
Самолюбие царя было уязвлено, настроение испорчено, и,
говорят, в этот миг участь всесильного сановника окончательно решилась.
С. 60 …мальчик был отдан в незадолго перед тем учрежденное
Училище Правоведения
Училище Правоведения учреждено в 1835 году по проекту принца
П. Ольденбургского, мечтавшего цивилизовать российское судопроизводство,
которое безнадежно погрязло в коррупции и невежестве. Предполагалось, что вновь
создаваемый храм юриспруденции будет воспитывать просвещенных и
высоконравственных служителей Фемиды, которые, войдя в возраст и силу,
озаботятся превращением полуазиатской империи в правовое государство. До
известной степени, так оно и произошло: именно выпускники Училища Правоведения
готовили судебную реформу и прочие преобразования 60-х и 70-х годов.
С. 62 — По преданию, то была единственная постройка, которая
уцелела от времен жестокого герцога Бирона, которому сто с лишком лет назад
принадлежало это владение.
Бирон, Эрнст-Иоган (1690–1792). Одна из самых непопулярных
фигур российской истории, биографические сведения о котором в энциклопедиях
обычно помешались в статье «Бироновщина».
Мелкий прибалтийский дворянчик, он, стал фаворитом
курляндской герцогини Анны, нелюбимой племянницы Петра Великого. Когда Анна, по
воле случая, сделалась российской царицей, Бирон неожиданно для себя оказался
правителем огромной империи и, надо сказать, не без успеха нес это бремя в
течение целого десятилетия. Одержал победу в двух войнах, расширил пределы
страны, активно боролся с пьянством. Свирепствовала в эти годы власть умеренно
— во всяком случае, если сравнивать с кровавой эпохой Петра.
Смертельно заболев, Анна хотела оставить своего любовника
полновластным регентом при младенце Иоанне Шестом. По свидетельству историков,
последние слова, с которым умирающая императрица обратилась к Бирону, были: «Не
бойсь». Но три недели спустя заговорщики под предводительством графа Миниха
свергли регента. Вместо курляндской партии к власти пришла немецкая. Бирон был
судим, приговорен к четвертованию, но в последний момент помилован и отправлен
в ссылку, где прожил больше 20 лет, всеми забытый. В 1762 году Екатерина Вторая
вспомнила о Бироне и вернула ему престол курляндского герцогства, но
Эрнст-Иоган уже утратил вкус к власти и вскоре отказался от короны в пользу
своего сына.
Мифы о бироновских зверствах сильно преувеличены его
политическими противниками и последующими романистами. Бирон был сыном своего
грубого и жестокого века, не более того. Как писал Пушкин: «Он имел несчастие
быть немцем; на него свалили весь ужас царствования Анны, которое было в духе
его времени и в нравах народа. Впрочем, он имел великий ум и великие таланты».
А умер он так.
Как-то утром восьмидесятидвухлетний Бирон сидел в оранжерее
своего митавского дома и читал «Изречения Конфуция». Не сказать, чтоб очень
усердно: пробежит слабыми глазами строчку-другую, надолго задумается. Потом
прочтет еще немного, опять отвлечется. Слишком насыщенным был текст, слишком
рассеянным внимание старца.
Первый афоризм, на который нынче упал взгляд его
высокогерцогской светлости, вызвал у Эрнста-Иогана скептическую улыбку. «Не
печалься, что люди не знают о тебе. Печалься, что ты не знаешь людей», —
поучал китаец. Курляндец же подумал, что у него все ровно наоборот: люди очень
хорошо о нем знали, и это первая печаль его жизни. А людей он знает, и даже
слишком хорошо — это вторая его печаль, еще более тяжкая.
Зато со следующим изречением мудреца он был полностью
согласен.
