И уселся чуть поодаль, таким манером, чтобы оказаться
недалеко от упавшего на пол револьвера. Расстояние было — шага два. Ближе
нельзя, бросилось бы в глаза.
— Позволительно ли мне будет поинтересоваться, что вы
намерены делать далее? — спросил надворный советник, думая сейчас только о
том, чтобы потянуть время.
— С вами? — Свидригайлов удивился, словно этот
вопрос еще не приходил ему в голову. — Право, не знаю. Я и на свой счет
пока в сомнении. То есть, имею намерение отправиться в путешествие, но пока еще
не вполне решил касательно деталей… Давайте покамест потолкуем. Давно не имел
возможности хорошо поговорить, да с умным человеком. Давайте руку зашибленную
перетяну, чтоб не беспокоила.
Он вынул платок и очень ловко, почти не причинив Порфирию
Петровичу страданий, перетянул кисть.
Еще и головой покачал:
— Кости переломаны. Через час-другой заболит сильно.
Это у меня в набалдашник свинец залит. В деревне еще сделал, руку укреплять. Не
думал, что для другого сгодится. — Аркадий Иванович помочил водою из
графина салфетку и протер запачканного сфинкса. — Таинственный зверь.
Человекам загадки загадывает, а не ответишь — изволь отправляться в царство
Аида.
Он развязал на себе галстух и соорудил подобие перевязи, на
которой заботливо расположил руку пристава.
— Вот так. А теперь мы с вами хорошо и неспешно
поговорим, ночь еще длинная. Потому что как же умным людям по душам не
поговорить, хоть бы и среди этакого бедлама? — кивнул он на два мертвых
тела. — И даже особенно среди бедлама. Вся Россия в этом.
— Вы находите? — повернулся к нему Порфирий
Петрович, всем видом изображая заинтересованность, а на самом деле выгадывая
еще пару вершков расстояния до своего «франкотта».
Заболтать бы этого любителя «хороших разговоров», подумал
он, да как-нибудь исхитриться — тут мало револьвер подхватить, надо еще успеть
к стенке отскочить, пока он своим сфинксом не размахнулся.
— Я ведь, признаться, совсем не вас тут
подстерегал-с, — начал он забалтывать.
— А кого?
— Студента Раскольникова, Родиона Романовича.
Этим объявлением Свидригайлов ужас как заинтересовался.
— Раскольникова? Но, помилуйте, почему?
— Да вот, изволите ли видеть… — Порфирий Петрович
сконфуженно улыбнулся. — Вообразилось мне, что это не обычные какие-нибудь
убийства, не с корысти и не из мести, а… Как бы это выразить? Преступление
нового типа, в согласии с общим кризисом религии и веяниями эпохи-с.
Померещилось мне сдуру, что тут непременно какая-нибудь теория должна быть. И,
на грех, Родион Романыч подвернулся. У него как раз теорийка одна имеется, прелюбопытная.
Насчет человечества. Мол, всяких обыкновенных, никчемных людишек убивать вполне
дозволительно, если, конечно, для пользы дела и если сам убийца — человек
необыкновенный. Это одно-с. А другое — студент во все время расследования, как
нарочно, под ногами у меня путался. То с одной стороны высунется, то с другой.
А про вас я и не думал вовсе…
Кажется, получалось. Помещик слушал с огромным интересом, а
свою жуткую трость уставил в пол и уперся в сфинкса подбородком. Ну и глаза,
подумал Порфирий Петрович. Он, Аркадий Иванович этот, самый настоящий сфинкс и
есть: загадывает загадку, и попробуй не отгадай.
— Ну что же вы, — усмехнулся Свидригайлов, —
умный человек, и по всему видно, опытный, должны бы в душах лучше читать. Какой
из Родион Романовича убийца? Убийство — дело серьезное, а у него фантазии одни.
Главное же, сердце у него жалостливое, не то что у меня. Думаете, легко
человека, даже самого прескверного, топором или вот этим вот сфинксом по
темечку? В голове ведь душа обретается. Не здесь, как фигурально выражают
поэты, — он коснулся груди, — а вот тут-с, под костьми черепа. Разве
нет?
Порфирий Петрович, будучи человеком практического
умонастроения, вопрос о месторасположении души считал схоластическим, а потому
от суждения воздержался.
— Нет, — продолжал Аркадий Иванович. — Для
убийства нужен человек грубый, человек действия, арифметический человек. Так
что с Родионом Романовичем вы обмишурились. Зато про теорию угадали верно. Есть
у меня одна теорийка, собственного изобретения. Обогатить ею человечество не
тщусь, да и опасно, а для себя одобрил и с успехом применил.
Надворному советнику уже стало ясно, что нужно не
забалтывать собеседника, а всего лишь не мешать ему говорить — так для плана
выйдет лучше. Помещик, видно, и в самом деле давно ни с кем откровенно не
разговаривал, потому что слова лились из его уст неостановимым потоком.
— Ведь я, милостивый государь, кто? Животное, и притом
злое животное. Это благородный лев сражает жертву одним ударом, наповал, и
единственно лишь ради утоления голода. Я же всегда был подобен коту, которому
над мышкой еще поизмываться надо. Всегда во мне это было, сладострастие пополам
с жестокостию. Но было и иное… нечто. Если б того, иного, не было, то я
нисколько и не чувствовал бы себя злым животным, верно?
Странные огоньки вспыхнули при этих словах в неподвижных
глазах Свидригайлова, и Порфирий Петрович мысленно поежился: э, голубчик, да
тебе, пожалуй, не в каторге место, а в скорбном доме, в отделении для буйных.
— Произошло в моей жизни кое-что, не столь давно. Вам
ни к чему знать. Скажу лишь, что встретил я одну необыкновенную девушку… Нет,
неважно. — Аркадий Иванович тряхнул рукой, будто отгоняя какое-то
видение. — Вы только не вообразите себе, будто я через это событие, как пишут
литераторы, переродился к новой жизни. Нисколько! Жену свою, Марфу Петровну, я
уж после того отравил… Что глазами хлопаете? Удивляетесь признанию? Да что мне
скрытничать, если я на ваших глазах только что двоих укокошил?
И если ты меня вскоре вслед за ними отправишь, добавил про
себя пристав, еще чуть-чуть съехав телом в нужном направлении. Оставалось
переместиться совсем немного, а там лишь улучить удобное мгновение — когда
болтливый убийца зажмурится или хоть взгляд отведет.
Пока, однако, глаза Свидригайлова, хоть и затуманенные
воспоминанием, были всё устремлены прямо на Порфирия Петровича.
— Но к тому времени, когда я Марфе Петровне в ее
любимую наливку итальянских капель подлил, у меня уж созрела моя теорийка. Под
нее и кредитец взял.
— Кредитец?
— Да. Теория моя, видите ли, состоит в том, что я себя,
злобное животное, перед отъездом в Новый Свет, должен в нуль вывести. Чтоб в
вояж отправиться чистым, как младенец. Так сказать, новорожденным человеком.
— Что-то я перестал вас понимать, — нахмурился
пристав, в самом деле запутываясь в свидригайловских аллегориях. — Как это
«вывести в нуль»?
