А там было, что разглядывать. В месте, где начинаются
волосы, прямо из черепа, тускло поблескивая, торчал некий непонятный предмет.
Как взглянул Александр Григорьевич на этот самый предмет, так и замер. От
потрясения взор письмоводителя не то чтобы померк, но как-то странно сузился,
будто у лошади с шорами на глазах, и по краям все расплывалось, терялось в
темноте.
Думая об одном — как бы не упасть в обморок, Заметов с
трудом сдвинул непослушный взгляд от жуткого предмета по тянувшейся в сторону
гладкой, прямой линии и только теперь увидел убийцу. Тут зрение молодого
человека наконец прояснилось, вид открылся ему полностью, и мозг кое-как
совладал с временным параличом.
То был барин, которого они недавно видели на лестнице.
Господин Свидригайлов, вот как его звали.
Глядя на ворвавшихся в комнату людей с удивлением, но безо
всяких признаков испуга, преступник двинул рукой, выдергивая свое орудие из
раны, и оказалось, что трость заканчивается массивным бронзовым набалдашником:
сфинкс, восседающий на прямоугольном постаменте. Нетрудно было перепутать след
от этого постамента с отпечатком тупого конца маленького топорика.
Египетский истукан был мокр и поблескивал, отчего Александра
Григорьевича опять замутило. Хорошо хоть мертвец теперь повалился со стула на
сторону и больше не наводил ужаса своими вытаращенными глазами.
— Вы-с? — пробормотал, обращаясь к Свидригайлову
пристав, кажется, потрясенный не менее своего помощника.
В руке у Порфирия Петровича, стоявшего к убийце на шаг или
два ближе, ходуном ходил револьвер.
— Я-с.
Бородатый человек насмешливо улыбнулся и сделал очень
быстрое, почти неразличимое для взгляда движение: что-то свистнуло, мелькнуло в
воздухе, и на руку пристава обрушился страшный, с хрустом удар трости.
Револьвер полетел на пол, а сам надворный советник с воплем согнулся пополам,
схватившись за перебитую кисть.
Тут Заметов вспомнил, что у него тоже есть оружие. Выставил
дуло подальше вперед, целя преступнику прямо в грудь, и спустил курок. Но
выстрела не последовало.
— А взвести-то, взвести позабыли? — укоризненно
молвил Свидригайлов, делая шажок к Александру Григорьевичу и занося свое
ужасное орудие. — Только не посоветую. Это ведь неизвестно, кто скорей
управится: вы с курком или я с моей палкой. Учитывая вашу неопытность и мой…
навык, поставил бы на себя. Бросьте вы свой мушкетон, юноша, и уносите ноги. Вы
мне не нужны, я против вас ничего не имею.
«Он прав!» — ударило Заметова. «Слегка опустить дуло, чтоб
не кинулся, однако вовсе не бросать. Потом легонечко попятиться, убирая
пистолет всё дальше. У двери повернуться, и со всех ног!». Главное, куда он
теперь, Свидригайлов этот, денется? Полиция сыщет, для того специально
обученные люди есть, настоящие орлы, не письмоводителям чета.
Это, значит, была первая мысль — исключительно разумная.
Вторая по сравнению с нею выглядела куцей и невнятной: «Вот
он, экзамен».
Сглотнув слюну, которой еще недавно во рту не было вовсе, а
теперь прибывало все более и более, Александр Григорьевич взвел курок.
Глава 15
Русский разговор
Боль была такая, что Порфирий Петрович несколько мгновений
не только не мог ни о чем думать, но даже зажмурился и как бы оглох. Потому-то
и не видал, как случилось страшное. Лишь ощутил словно некое колебание воздуха,
да к ногам рухнуло что-то мягкое, тяжелое.
Пристав, все еще скрюченный в три погибели, открыл глаза.
Прямо подле него, лицом вниз лежал Заметов, из его макушки, просачиваясь сквозь
старательно напомаженный кок, лилась темная кровь, и по щели меж досок уж катился
резвый ручеек.
— Этого я не желал, — услышал Порфирий Петрович
голос, звучавший откуда-то издалека. — Взвел все-таки, надо же.
Кости на руке были сломаны, это надворный советник
чувствовал, но боль утратила остроту, сменилась странным онемением.
Пристав разогнулся и посмотрел на ужасного человека,
помахивавшего окровавленной тростью.
— Жалко мальчишку, — сокрушенно молвил
Свидригайлов и прибавил нечто в высшей степени странное. — Это мне
безусловно в минус.
— Убийца! — прошептал Порфирий Петрович, ибо ничего
иного в этот миг сказать не надумал, а к тому же был уверен, что сфинкс сейчас
обрушится на его собственную ошалевшую от быстроты событий голову.
— Утверждение в данных обстоятельствах вполне
бесспорное. — Свидригайлов деревянно рассмеялся. — Да вы, может быть,
вздумали, что я и вас…? Напрасно. И мальчика-то не следовало. Это меня инстинкт
самосохранения попутал. Право, лучше б я дал ему пальнуть.
Он ловко повращал трость двумя пальцами и уселся на стул,
где недавно еще находился Лужин. Рукою в перстнях небрежно отодвинул пачку
кредиток, оперся о стол локтем и зевнул.
— Я не понимаю… — с трудом произнес пристав,
уразумев лишь одно — что жизнь его по какой-то причине в сию минуту еще не
заканчивается.
— Вы кто? Полицейский? — с любопытством
разглядывал его преступник. — Я, например, Свидригайлов, Аркадий Иванович,
отставной корнет и рязанский помещик. А как вас звать?
— Федорин, Порфирий Петрович, — ответил надворный
советник, да еще преглупо поклонился, словно при самом обычном
знакомстве. — Пристав следственных дел Казанской части.
— Так это вы, стало быть, убийства расследуете? Ловко
вы меня тут подстерегли, очень ловко. Не ожидал. Должно быть, вы весьма умны.
Рязанский помещик снова зевнул. Не может быть, чтоб он это
со скуки, мимоходом подумал пристав, какая уж скука, когда два трупа. Это у
него нервная зевота — факт, медицине известный.
— Нет, сударь, я нисколько не умен, а напротив совсем
дурак-с, — с горечью молвил Порфирий Петрович, ибо это была истинная
правда.
Однако Аркадий Иванович понял его неправильно.
— Это вы насчет того, что чересчур самонадеянно
поступили, когда вдвоем на такое дело пошли? Но откуда вам было знать, что я
таков? — Он показал поросший волосами кулак, размером с младенческую
голову. — Обычного человека да при вашем вооружении вы отлично бы
заарестовали. А я силен, как медведь. Кстати, по молодости лет, спьяну, любил с
медведем побороться, без труда косолапого на спину валил. У меня и в полку
прозвище было «Топтыгин». Что правда, то правда — природой одарен, прещедро.
Воспользовался только не в благо. Да что вы всё стоите? — будто
спохватился Свидригайлов. — В ногах правды нет. Садитесь.
Он хотел пододвинуть другой стул, но Порфирий Петрович
опередил его:
— Ничего-с. Я сам.
