— Наклонится он, чтоб ее отодвинуть, тут мы со спины и
выскочим. Я за одну руку, вы за другую-с. Умеете локоть назад завертывать?
Нет-с? Сейчас покажу.
Порфирий Петрович взял помощника за руку и необычайно скорым
движением вывернул так, что Александр Григорьевич взвизгнул.
— Тише-с, — показал пристав на лужинские
двери. — А впрочем, не столь важно. До Петра Петровича нам с вами дела
нет.
Заняли позицию в темном чуланчике.
— Хорошо, что тут накурено-с, — донесся до
Заметова спокойный голос надворного советника. — Можно папиросочкой себя
побаловать. Не желаете-с?
Чиркнула спичка.
— Спасибо, не хочется.
Александр Григорьевич чем дальше, тем больше волновался. И в
горле пересохло — не до табаку. Как это только приставу удается сохранять
невозмутимость, подумал он.
Время во мраке тянулось медленно, и вскоре Александр
Григорьевич почувствовал, что обязательно нужно заговорить — иначе будет
слышно, как у него постукивают зубы.
— Порфирий Петрович, — тихонько сказал он, —
вот, помню, в гимназии тоже сидишь этак перед экзаменом по какой-нибудь
геометрии, и до того волнуешься — прямо сердце из груди вон. Кажется, что ежели
срежешься — всё, жизни конец.
Из-за соседнего шкапа послышалось:
— И я волнуюсь. Ладошки все мокрые-с. Ужасно волнуюсь.
— Вы?! — поразился Заметов.
— А как же-с. Очередная сессия, и пресерьезная.
Александр Григорьевич высунулся из укрытия, но в темноте ничего, конечно, не
увидел.
— Вы про какую это сессию?
— Про экзаменационную. Аллегория очень избитая-с, но
оттого не менее справедливая, про экзаменование человеков жизнью. Что наше
земное бытие? — Порфирий Петрович выдул табачный дым. — Учеба-с. И
как во всякой школе, идет она обычно ни шатко ни валко — пока очередная сессия
не подошла. И тут уж держись. Коли плохо уроки усвоил, беда. Непременно
срежешься.
— И… что тогда?
— Плохо-с. Отличие от гимназии в том, что могут не
только на второй год оставить, но и классом понизить. Был, скажем, во втором-с,
а сползешь в первый. Потом в приготовишки разжалуют. И так далее, вплоть до
полного нравственного младенчества и даже ниже-с, до животного состояния. Много
таких, срезавшихся, средь нас ходит. Иногда кажется, что большинство-с. Но
только думается мне, что совсем пропащих среди людей не бывает. Иной человек, в
наипоследние инфузории разжалованный, вдруг ни с того ни с сего так экзамен
сдаст, что сразу в профессоры взлетает. Потому человек — истинное чудо-с Божье.
— Не понимаю я, — пожаловался Заметов, слушавший
туманные рассуждения надворного советника с напряженным вниманием.
— Я и сам, признаться, не очень постигаю-с, а только
это факт известный. Мы все пребываем в такой гимназии, где до самого выпуска ни
в чем быть уверенным нельзя. Сказано: первые станут последними, а последние
первыми. И так до самого выпуска, да-с.
— А что это — выпуск? — захотелось узнать
Александру Григорьевичу.
— Ну как же-с, выпускной экзамен, без которого и
диплома не дадут.
Про «диплом» письмоводитель спросить уже не успел.
— Тсс! — прошипел вдруг Порфирий Петрович.
И стало слышно, как скрипит дверь — но не дальняя, которая с
лестницы, а от другой стороны, и близко.
Это Лужин высунулся, догадался Заметов. Хочет понять, отчего
в квартире тихо — ни криков, ни шума, ни звона стаканов. А что если раньше
времени уйдет? Тогда плохо! Может с Раскольниковым на лестнице встретиться или
во дворе!
О том же, видимо, подумал и пристав.
— Тихо! — шикнул Порфирий Петрович, причем
довольно громко. — Кажись, открывает!
Да еще шкапом скрипнул, явственно.
— Ага, затаились! — раздался звучный мужской
голос. — Подстерегаете? Как бы не так! Я знал! Не на того напали!
И дверь снова захлопнулась, скрежетнул ключ.
— Теперь до утра не осмелится, — хмыкнул надворный
советник. — Пускай его. Целее будет-с.
Сколько-то сидели молча, потом письмоводитель вернулся к
разговору:
— Так про какой это выпускной экзамен вы толковали?
— Тс-с-с! — шепнул Порфирий Петрович, и теперь уж
совсем не громко, а одним дуновением. — Вот и он-с!
А Заметов и сам услышал. Мудрено было б не услышать: в
дальнем конце стукнула дверь, и раздались быстрые шаги, да не крадущиеся, а
громкие, уверенные, будто хозяйские. Они приближались и делались чаще, как если
бы вошедший брал разбег.
Сердце у Александра Григорьевича затрепетало, все
посторонние мысли разом вылетели из головы, а рука ухватилась за шершавую
рукоять казенного пистолета.
Через чулан, в каких-нибудь трех шагах от письмоводителя,
прошуршала тень. «Пора!» — приказал себе Заметов и выскочил из укрытия.
Порфирий Петрович сделал то же на полмига ранее.
На середине прохода оба чуть не столкнулись плечами и
одновременно увидели пугающую, почти невероятную картину. Раскольников, чей
подкрасненный свечным огоньком силуэт они могли видеть со спины, не
останавливаясь и не замедляя своего движения, одной рукою подхватил с пола
дубовую скамью, которую давеча они не без труда переместили вдвоем, поднял в
воздух и со всего размаху обрушил на лужинскую дверь. Та не выдержала
сокрушительного удара, треснула пополам. «Это у него от неистовства силы
удесятерились, у сумасшедших бывает», мелькнуло в голове у Александра
Григорьевича, а осатаневший студент влепил по створкам ногой, и те окончательно
пали с петель. Из комнат хлынул свет, показавшийся Заметову невыносимо ярким.
Он на мгновение зажмурился, а когда открыл глаза, в дверном проеме никого уже
не было.
Весь штурм вряд ли занял долее двух секунд. Не то что
малоопытный письмоводитель, но и сам Порфирий Петрович, что называется, ахнуть
не успел. А изнутри донесся шум, вскрик и еще какой-то крайне неприятный треск,
от которого Александру Григорьевичу захотелось заткнуть уши.
Опомнившись, надворный советник кинулся вперед с криком: «Не
сметь!». Заметов следом, и тоже что-то кричал, но сам плохо понимал, что
именно.
Первое, что увидел Александр Григорьевич, перевалив через
порог довольно большой и чистой комнаты — сидящего у стола человека с
бакенбардами. Он был весь как-то откинут на спинку, рот разинут, а глаза
выпучены и противуестественным образом обращены кверху, словно человек пытался
разглядеть что-то на собственном лбу.
