Но тут вмешался другой голос, сорванный и визгливый:
— Полиция! Отлично! Берите ее, сажайте в тюрьму! Чтоб
не смела оскорблять дворянскую дочь! Селедка немецкая! Как она смеет мне
пенять, когда у меня дети в дворянском заведении! И господин Свидригайлов вот,
благороднейший человек, засвидетельствует, как она меня срамила! В прежние
времена ее бы плетьми, плетьми! Ноги нашей больше не будет в этой клоаке!
Дальнейшее заглушил взрыв надсадного кашля, и продолжил
мужской голос — спокойный, барственный.
— Я помещик Свидригайлов. В чем дело, поручик?
— Жалуются на шум и скандал. Явился принять меры.
— Ну и принимайте. Сказано вам: четвертый этаж. Идемте,
Катерина Ивановна, вам кричать вредно. Сейчас я вас в больницу, а детей Софья
Семеновна доставит по названному мною адресу. Пойдемте…
Шаги приблизились, и пристав с письмоводителем отпрянули
глубже, к самой стене.
Но в дверях подъезда Катерина Ивановна остановилась.
— Погодите, — ловя ртом воздух, сказал она. —
Я хочу видеть, как мерзавку эту за ворот поволокут, на съезжую!
И сколько ни уговаривали ее спутники, идти дальше не хотела.
— Очень славно-с, — прошелестел на ухо помощнику
Порфирий Петрович. — Пускай студент увидит, что в квартире кроме Лужина
никого не осталось.
Несколько минут спустя полицейские вывели всю подгулявшую
братию, частью с трудом удерживавшуюся на ногах. Должно отметить, что почти все
шли с полной покорностью судьбе, возмущались только двое: квартирная хозяйка да
очкастый длинноволосый человечек с блеющим голосом. Первая всё пыталась на
ломаном русском объяснить, что скандал затеяла вовсе не она, а «крубый и
неблагодарный коспоша Мармеладоф», очкастый же невнятно выкрикивал про
неприкосновенность жилища и полицейский произвол. Он, в отличие от остальных,
кажется, был трезв, но за такие крики вполне можно забрать и трезвого, поэтому
поручик Порох на счет длинноволосого нисколько не усомнился.
Всех вывели во двор, откуда раздался торжествующий крик
Катерины Ивановны: «Что, съела, плебейка?» — и еще через минуту стало тихо.
— Идемте-с, — обычным голосом сказал Порфирий
Петрович, очень довольный тем, как оборачивалось дело. — Поле деятельности
совершенно расчищено.
Они стали подниматься по ступеням, но еще не достигли
четвертого этажа, когда их догнал поручик.
— Мои сами управятся, дело не хитрое, — доложил
он, часто дыша — А мне, ваше высокоблагородие, дозвольте с вами в засаду.
Отчаянный субъект, как бы чего не вышло.
Александр Григорьевич негодующе ахнул. Он мысленно уж
нарисовал себе схватку с Раскольниковым, заголовки в завтрашних газетах,
награду от начальства и даже — дело-то громкое — августейшую благодарность. А
тут вдруг этот, на готовенькое, и будет после кричать на каждом углу, что он-то
главный герой и есть.
— Не стоит вам утруждаться-с, — ласково молвил
поручику Порфирий Петрович. — От вас, сударь, очень уж одеколоном
благоухает. У преступников нервического склада чрезвычайно развито обоняние.
Ну-ка ступит Раскольников за порог, да и опознает запах? Вы ведь давеча на
лестнице, поди, прямо в лицо ему аромат источали?
Порох только вздохнул.
— Ну так я вам парочку хороших унтер-офицеров выделю.
Не трусливого десятка и самой крепкой комплекции.
Но и на унтер-офицеров пристав не согласился.
— Зря волноваться изволите. Мы с господином Заметовым,
конечно, не голиафы, но ведь и Раскольников отнюдь не Самсон. Как-нибудь
совладаём-с.
— У него всего лишь топор, орудие мирного труда-с, а у
меня вот-с.
Он вынул из кармана маленький револьвер с коротким стволом.
— И я в конторе прихватил, — сообщил Александр
Григорьевич, показав пистолет, взятый из оружейного шкафа. — Оба ствола
заряжены, я проверил.
В общем, кое-как спровадили непрошеного волонтера, причем у
письмоводителя возникло подозрение, что Порфирий Петрович также не больно
желает делить славу с кем-то третьим. И правильно!
Двенадцатый нумер был будто нарочно обустроен для засады —
это Порфирий Петрович сразу же с удовлетворением отметил. Длинная анфилада
комнат являла собою представительную галерею разных степеней нищеты, ибо кто же
кроме самых последних бедняков согласится на проходе жить?
— Ну и скупердяй этот Лужин, если, будучи человеком
состоятельным, в такой дыре остановился, — заметил письмоводитель.
Были здесь помещения с претензией на приличность, то есть с
какой-никакой мебелью и даже картинками на стенах; были ободранные берлоги
явных кабацких завсегдатаев; встретилось и обиталище шарманщика — во всяком
случае в углу на деревянной ноге стоял сей немудрящий музыкальный инструмент, а
на столе в клетке сидела маленькая мартышка. Она посмотрела на вошедших сыщиков
своими печальными черными глазенками, тихонько заверещала и взяла с блюдечка
подсолнечную семечку.
— Не застревайте, Александр Григорьевич, не
время-с, — поторопил пристав заглядевшегося на животное помощника. —
Нужно удобное местечко присмотреть, желательно прямо перед дверью-с.
Однако прямо перед лужинской (то есть, собственно,
лебезятниковской) дверью не получилось, очень уж крохотною оказалась
комнатенка. Здесь, видно, квартировал самый предпоследний из жильцов, хуже кого
были одни лишь Мармеладовы. Из обстановки тут имелся тюфяк, даже не закрытый
шторкою, да крепкая дубовая скамья, которая, судя по остаткам яичной скорлупы,
служила обитателю и столом. Спрятаться было решительно негде.
И все равно пристав с помощником устроились отлично. Дело в
том, что перед конуркою с тюфяком располагался еще чуланчик, в котором никто не
жил, а с двух боков стояли какие-то старые шкапы — должно быть, хозяйка заперла
туда какие-то свои вещи. Порфирий Петрович протиснулся за шкап слева, Заметов —
справа, и в полумраке разглядеть их стало совсем нельзя.
Однако надворный советник этим не удовлетворился. Он погасил
во всех комнатах лампы и свечи, оставив лишь огоньки перед образами, и в
квартире сделалось вовсе темно. Но и этого Порфирию Петровичу показалось мало.
— А мы еще вот что-с, — промурлыкал он, оглядывая
место засады с видом садовника или декоратора, — мы еще в последней
комнатке на полу свечу зажжем, как если б жилец ее оставил. Студенту нашему,
как войдет, свет в глаза, да и нам будет хорошо видно, мы же с вами еще более в
мраке потонем-с.
В качестве самого последнего штриха вытащили на середку
дубовую скамью и развернули поперек.
